Джон Краули - Маленький, большой

У Смоки подвернулась левая лодыжка, а правый конек сам собой поехал в сторону. Крутанувшись, Смоки грохнулся на лед, крепко ударившись рудиментом хвоста — при его тощем заде местом тем более чувствительным. Софи, проделывая круг за кругом, тоже едва не падала от смеха.

Сидеть и не вставать, подумал Смоки, пока копчик не приморозит. Сидеть, как те кусты в оковах льда, пока не наступит оттепель…

Снег, выпавший на прошлой неделе, долго не пролежал. Это был снегопад на одну ночь, наутро он сменился крупным дождем. Джордж Маус с ввалившимися глазами отрешенно шлепал по лужам; все думали, что он подхватил у Софи вирус. Дождь продолжался, подобный неизбывному горю, затопляя низкую обширную лужайку, где тупо и покорно разрушались сфинксы. Потом температура упала, и утром в рождественский сочельник мир предстал серым, как сталь, блестящим ото льда, слившимся с серым, как сталь, небом, где солнце, закрытое тучами, выглядело не более чем белым мазком. Лужайка замерзла и превратилась в каток; Эджвуд сделался похож на миниатюрный домик при игрушечной железной дороге, помещенный рядом с зеркальцем, долженствующим изображать пруд.

Софи по-прежнему каталась вокруг Смоки. Он спросил:

— Ты о чем? Как это изменяла?

Софи только улыбнулась краешком губ и помогла ему подняться. Потом, повернувшись, она проделала непостижимое движение, которое Смоки разглядел, но ни за что на свете не смог бы скопировать, и легко укатила.

Хотел бы он знать, как другие люди умудряются обойти непреложный закон, гласящий: если один конек катит вперед, то другой непременно назад. Казалось, он вечно будет дергаться и раскачиваться, не двигаясь с места, как единственный здесь, кто пребывает в согласии с Ньютоном. Он упал. Вечного движения не существует. Но в тот же миг Смоки начал как-то его обретать и на онемевшем заду проделал путь по ледяному полю к ступеням веранды, где торжественно восседала на меховой подстилке Клауд, сторожившая обувь и термос.

— И где же обещанный снег? — спросил он, а Клауд отозвалась своей собственной, фирменной улыбкой. Смоки свернул шею термосу и обезглавил его. В одну из чашек, спрятанных в крышечке термоса, он налил чай с лимоном и ромом для себя, в другую — для Клауд. Он пил, а его нос оттаивал, подогретый паром. В душе у Смоки царили уныние и безрассудная досада. Изменяла! Что это — шутка? В давние времена, при первых объятиях, Дейли Элис подарила ему драгоценную жемчужину, но когда он попытался повесить украшение на шею Софи, жемчуг, как бывает, потемнел, обратился в ничто. Смоки никогда не знал, что Софи чувствует, однако не верил Дейли Элис, от которой слышал, что Софи тоже этого не знает, что она рассеянна, бестолкова, а вдобавок, как и он сам, спит на ходу. Он просто наблюдал, как она ходит туда-сюда, будто бы занятая делом, и задавался вопросами, строил предположения и догадки.

Софи, заложив руки за спину, пересекла лужайку, сделала поворот через ногу и подплыла к крыльцу. На самом краю замерзшего пруда она свернула; при торможении ее конек врезался в лед, выбив из него водопад кристаллов. Софи села рядом со Смоки и, тяжело дыша, забрала из его рук чашку. У нее в волосах Смоки заметил то ли крохотный цветок, то ли ювелирное украшение в виде цветка. Присмотревшись, он различил, что это снежинка, такой идеальной формы, что можно было сосчитать ее лучи и перемычки. Пока он выговаривал: «снежинка», рядом села другая, потом еще одна.

Все семьи привыкли по-разному сообщать Санте перед Рождеством о своих желаниях. Многие загодя посылают письма, адресуя их на Северный полюс. Они не доходят до адресата; почтальоны выдумывают самые чудные способы обхождения с этими письмами, но доставка среди них не числится.

Дринкуотеры использовали другой способ (кому и как он пришел в голову, никто не помнил): сжигали свои послания в камине. Более всего для этого подходил камин в кабинете, с синими изразцами (катание на коньках, ветряные мельницы, охотничьи трофеи) и самой высокой трубой. Дым (дети непременно выскакивали наружу, чтобы на него посмотреть) исчезал на севере или, на худой конец, в атмосфере, откуда Санте предстояло извлечь письмо и расшифровать. Процедура сложная, но, судя по всему, эффективная, и к ней всегда прибегали в рождественский сочельник, когда желания сильнее всего.

Важно было соблюдать тайну, особенно взрослым; дети не удерживались и выбалтывали свои желания всем встречным-поперечным. Для Лили и Тейси, так или иначе, письма писали взрослые, которым часто приходилось напоминать девочкам об их просьбах, высказанных прежде: за дни, оставшиеся до Рождества, они съеживались и, как мелкая рыбешка, выскальзывали из крупного невода детских вожделений. Тебе ведь хотелось братика для Тедди (медвежонка)? Ты еще хочешь ружье как у Дедушки? Коньки с двойными лезвиями?

Не исключено, впрочем, что взрослые сами изобретали эти просьбы.

В исполненный ожидания морозный день сочельника Дейли Элис устроилась с ногами в громадном кресле и положила себе на колени шахматную доску, а на нее — листок бумаги. «Дорогой Санта, — писала она, — пожалуйста, принеси мне новую грелку, любого цвета, кроме розового, который похож на вареное мясо, а еще нефритовое колечко на средний палец правой руки, вроде кольца двоюродной бабушки Клауд». Элис задумалась. Вгляделась в снег, который сыпался на серый мир, на исходе дня едва различимый. «Стеганое платье до пят, — писала она. — Пару пушистых домашних тапочек. Мне бы хотелось, чтобы новый ребенок достался легче, чем два других. Все остальное не так важно, а это, если можно, исполни, пожалуйста. Дождик для елки такой красивый, но сейчас его нигде не найти. Заранее тебя благодарю, Элис Барнабл (старшая сестра)». Элис с детства привыкла делать это добавление, чтобы не было путаницы. Она помедлила над голубым листочком, почти до конца заполненным ее немногочисленными желаниями. «P. S., — написала она, — Если ты сможешь вернуть мою сестру и мужа оттуда, куда они вдвоем забрели, я буду тебе бесконечно благодарна. ЭДБ».

Элис машинально сложила записку. В странной снежной тишине было слышно, как стучит отцовская машинка. Клауд, оперев щеку о ладонь, писала у круглого столика огрызком карандаша. Глаза ее были влажны; быть может, от слез. Правда, в последнее время взор ее часто подергивался туманом — не исключено, что от старости. Элис откинула голову на мягкую грудь кресла и устремила взгляд в потолок.

Наверху Смоки, налившись чаем с ромом, пристроился писать письмо в воображаемом кабинете. Один лист он испортил, потому что шаткий стол качался под его старательным пером. Подложив под ножку книжечку картонных спичек, Смоки начал снова: