Джон Краули - Маленький, большой

В один из дней Дейли Элис и Софи упоенно копались в грязи у заднего фасада (не столько в целях усовершенствования грядок, сколько ради того, чтобы ощутить под ногтями прохладную возрожденную землю), и им на глаза попалась большая белая птица, лениво спускавшаяся с неба. Она походила на унесенную ветром газету или беглый белый зонтик. Держа в длинном красном клюве палочку, птица уселась на колесо со спицами — составную часть механизма (заржавевшего и навеки остановившегося) старой модели планетарной системы. Обошла его на своих длинных красных ногах. Положила палочку на колесо, пригляделась одним глазом и слегка ее сдвинула. Потом, осмотревшись, принялась клацать клювом и развертывать крылья, как веер.

— Кто это?

— Не знаю.

— Строит гнездо?

— Как будто.

— Знаешь, на кого она похожа?

— Угу.

— На аиста.

— Это не может быть аист, — заявил Док, выслушав их рассказ. — Аисты — птицы европейские, из Старого Света. Им никогда не пересечь большое водное пространство. — Вместе с дочерьми он поспешил на улицу, и Софи садовым совком указала туда, где находились уже две птицы с двумя палочками для гнезда. Они щелкали клювами и сплетали шеи, как новобрачные, которые не могут расцепить объятия, чтобы заняться домашней работой.

Доктор Дринкуотер долгое время не верил собственным глазам, глядел в бинокль, уточнял по справочникам, что это не какой-нибудь вид цапли, а действительно европейский аист, Ciconia alba , а потом вернулся, возбужденный, в свой кабинет, чтобы напечатать на машинке в трех экземплярах отчет об этом поразительном, беспрецедентном явлении для отсылки в орнитологические общества, к которым более или менее принадлежал. Разыскивая марки для конвертов, он все время потихоньку бормотал «поразительно», однако вдруг остановился и задумался. Посмотрел на заметки у себя на столе. Прекратил поиски и медленно сел, глядя в потолок, словно мог разглядеть птиц наверху, на крыше.

Аистиха в самом деле прибыла издалека и из другой страны, но обширного водного пространства, насколько ей помнилось, не пересекала. Место здесь очень подходящее, думала она; с этой высокой крыши ее глаза с красной каймой, глядевшие туда, куда указывал клюв, видели очень далеко. Ей верилось даже, что в ясные жаркие дни, когда бриз ерошит нагретые солнцем перья, можно будет различить и долгожданное освобождение от птичьего тела, в котором она обитала с незапамятных времен. Несомненно, однажды она разглядела даже пробуждение Короля, который еще спал в своей горе и просыпаться пока не собирался. Вокруг лежала погруженная в сон свита; рыжая борода успела так отрасти, что ее концы, как усики плюща, обвились вокруг ножек пиршественного стола, на который Король уронил голову. Аистиха видела, как он засопел и дернулся, словно встревоженный сном, который может его пробудить, и ее сердце дрогнуло, ибо — несомненно — после его пробуждения и ей недолго останется дожидаться свободы.

Но, в отличие от некоторых, кого она могла бы назвать, аистиха не теряла терпения. Она еще раз выведет из похожих на камешки яиц взъерошенных малышей. Будет важно бродить среди водорослей Пруда с Лилиями и истреблять ради их пропитания несчетное множество лягушек. Будет любить своего временного супруга, настоящего душку, терпеливого и заботливого, замечательного помощника в уходе за детьми. Она не станет тосковать: тоска губительна.

И когда они все отправились по длинной и пыльной дороге очередного лета, Элис разрешилась от бремени. Свою третью дочь она назвала Люси, хотя Смоки считал, что это имя чересчур схоже с двумя другими именами — Тейси и Лили, — и не сомневался, что два или три десятка лет будет их путать.

— Ничего-ничего, — утешила его Элис. — По крайней мере, это последний ребенок. — Но она ошибалась. Ей предстояло еще выносить мальчика, хотя даже Клауд об этом пока не знала.

Так или иначе, если целью их стремлений было породить потомство, что осознала однажды Софи, когда устроилась подремать в павильоне у озера, то год выдался на редкость удачным: после равноденствия (когда грянули заморозки, оставившие лес пыльным и серым, но зато призрачное лето длилось затем без конца, так что из земли тут и там повылезали крокусы, а из могил — неупокоенные души индейцев) Софи родила ребенка, отцом которого стали считать Смоки. Для пущей неразберихи она дала дочери имя Лайлак, потому что видела однажды во сне, как в комнату вошла ее мать с большой охапкой лиловой сирени, а когда проснулась, мать появилась наяву, с новорожденной на руках. Тейси и Лили пришли тоже. Тейси бережно несла трехмесячную Люси, чтобы та тоже посмотрела на младенца.

— Смотри, Люси! Видишь ребеночка? Совсем как ты.

Лили встала на цыпочки, чтобы заглянуть в лицо Лайлак, которая мирно спала под воркование Софи.

— Она не останется надолго, — произнесла девочка, после того как хорошенько изучила младенца.

— Лили! — встрепенулась Мам. — Что за ужасные вещи ты говоришь!

— Не останется. — Лили бросила взгляд на Тейси. — А ты как думаешь?

— Нет. — Тейси поудобнее перехватила Люси. — Но это ничего. Она вернется. — Видя, как поражена бабушка, она добавила: — Не волнуйся, она не умрет и не заболеет. Просто она не останется.

— Но она вернется, — вмешалась Лили. — Позже.

— Откуда вы все это взяли? — спросила Софи, не совсем уверенная, что вернулась на свет и слышит эти слова в действительности.

Девочки одновременно пожали плечами; так, быстро дернув плечами и бровями, они показывали обычно, что знают, и все тут. Они следили за тем, как Ма, покачивая головой, помогла Софи пристроить бело-розовую Лайлак к груди (восхитительное ощущение сладкой муки). Вялая от усталости и изумления, Софи снова заснула, а за нею — и, наверное, с теми же чувствами — Лайлак; хотя пуповина, их соединявшая, была перерезана, они, быть может, видели один и тот же сон. На следующее утро аистиха покинула крышу Эджвуда и свое разоренное гнездо. Дети уже улетели, не простившись и не попросив прощения (чего она от них и не ждала), муж — тоже, в надежде встретиться следующей весной. Сама она ожидала только прибытия Лайлак, чтобы принести эту новость (она не нарушала свои обещания). Теперь аистиха пустилась в направлении, противоположном тому, которое избрало ее семейство; она следовала за своим клювом, веерообразные крылья зачерпывали свет осеннего утра, ноги волоклись за телом, как флажки.

Подобно Луговому Мышонку не желая верить в Зиму, Смоки упивался летним небом и до поздних ночных часов имел обыкновение лежать на земле и глазеть вверх, хотя наступил уже месяц с буквой «р» в названии и Клауд утверждала, что это плохо для нервов, костей и тканей. Странно, что в качестве напоминания о лете он избрал именно звездный небосвод, переменчивый и зависимый от времен года; правда, вращение небес происходило так медленно и казалось таким невозможным, что вид их успокаивал и ободрял Смоки. И все же достаточно было взглянуть на наручные часы, чтобы убедиться: созвездия, как и гуси, удаляются на юг.