Вера Камша - Пламя Этерны

— Мой эпиарх, я прошу твоего разрешения.

Ринальди медленно — мешал ошейник — повернулся к художнику.

— Рисуй, если это тебе нужно. Мне остаться как есть или повернуться?

— Лучше слегка повернуться... Вот так... Теперь свет падает идеально, а мне нужно подчеркнуть линию скул. У тебя совершенное лицо, мой эпиарх.

— Да, когда-то я был им доволен. — В широко расставленных светлых глазах не было ни страха, ни сожаления, ни надежды. Ринальди уже переступил ту грань, которая разделяет живых и мертвых.

Говорить больше было не о чем. Диамни слегка поклонился и пристроился на предложенном утешителем табурете. Художник рисовал, эпиарх полулежал, глядя то ли в небо, то ли, в никуда. У воспитанника мастера Сольеги никогда не было такого натурщика — совершенная красота и совершенная неподвижность. Ринальди уже умер, умер вчера, когда от него отвернулись братья, эории, любовница. Диамни был свидетелем агонии, парня зря заковали, он безопасен, потому что, ничего не хочет — ни жить, ни мстить.

Уголь летал по белому листу, десятому или двенадцатому по счету. Поток света слегка сместился, но так стало еще лучше. Что же делать, что?!

— Мастер Диамни, — негромко сказал высоколобый, — при узнике должно находиться не менее двух человек. Мне нужно... гхм... отлучиться на... несколько минут. Я не стану приглашать стражника, если ты пробудешь здесь еще полчаса.

— Да-да, конечно... Мне еще долго... — рассеянно пробормотал художник, не отрывая взгляда от рисунка. Второго можно ударить, он даже не поймет, что случилось. Сколько же у них времени? Вряд ли больше двадцати минут, но не меньше десяти.

Скрипнула дверь. Замечательная толстая дверь, окованная медью, не имеющая окошечка. Диамни уронил уголек и, наклонившись за ним, глянул на стражника. Тот дремал, привалившись к спине. Рот полуоткрыт, по руке гуляет муха.

— Воин... — вполголоса произнес художник. — Воин не соблаговолит...

Не соблаговолил. Спит. Хвала Ушедшим, спит! Если проснется, то... То Диамни Коро поправляет шкуры, на которых лежит натурщик.

— Мой эпиарх…

Тот даже не пошевелился.

— Мой эпиарх, стражник спит. А я... Я знаю, что ты невиновен.

— Знаешь? Откуда?! — Эпиарх резко вскинул голову. Это было так красиво, что рука художника невольно дернулась сделать несколько штрихов, но Диамни помнил, зачем пришел.

— От тебя самого. — Диамни встал на колени рядом с узником и принялся сосредоточенно расправлять шкуры. — Я рисовал все три дня на суде... Я, как и все, верил в твою виновность. Улики были неопровержимы, но мои руки делали свое дело. Сегодня я показал свои рисунки мастеру, и он сказал, что ты невиновен. Я подумал, что ослышался, но учитель приказал мне смотреть на твое лицо пять минут. Когда мастер перевернул часы, я понял, что он прав. Мой эпиарх, ты не насильник и не палач... Я не знаю, как вышло, что все указывает на тебя, но это ложь.

— Доведи до ума свою картину. — Эпиарх откинул рукой золотистую прядь, звякнули цепи. — Может, кто-нибудь когда-нибудь, глядя на нее, усомнится в моей виновности.

— У нас мало времени, сейчас вернется монах... Мой эпиарх, ты можешь спастись. Пенная река начинается в катакомбах. Ты — отменный пловец, я знаю... Ты выплывешь.

— С этим? — Ринальди чуть приподнял скованные руки.

— Завтра, когда замкнут замок... Отойди, чтобы тебя не заметили снаружи, и жди. Ночью я приду. Принесу кинжал и отмычки. Одежду не получится — если она коснется решетки... Да и зачем пловцу одежда? Я встречу эпиарха у водопада и принесу все, что нужно. Я буду ждать десять дней.

Он едва успел вернуться на свое место, когда явился высоколобый, которому явно больше некуда было спешить. Диамни вздрогнул, словно от неожиданности, и вновь взялся за грифель. Утешитель отчитал гвардейца за леность и замолчал. Ринальди продолжал смотреть куда-то вдаль. О чем он думал? Диамни хотел верить, что о свободе. Если эпиарх победит свое отчаяние, он выплывет.

Ринальди гордо нес золотоволосую голову, глядя прямо перед собой. Казалось, между угрюмых воинов движется ожившая статуя. Диамни отдал бы все на свете, чтобы узнать, что творится на душе у эпиарха. На его собственной душе было мерзко, но художник заставлял себя рисовать и рисовал то, что видел. Эридани, величественного и грозного в венце Раканов и с фамильным мечом у пояса, седого Борраску, полного праведного гнева, его печальную и гордую жену, глядящего в землю Эрнани, которому через несколько минут предстояло стать наследником престола. Мальчик, если верить лекарям, никогда не станет мужчиной в полном смысле этого слова, так что продлить род Раканов может только Эридани. Если успеет.

Осужденный был уже совсем близко. Неподъемные кандалы с него сняли, оставив только цепи на руках и ногах. Теплый ветер трепал золотистые волосы и кружил белые и сиреневые лепестки, осыпая ими людей, пришедших на замощенную четырехугольными белоснежными плитами площадку. Забывшие Кэртиану каменные боги равнодушно взирали, как их именем творится неправедный суд.

— Мастер, тебе теперь будет плохо видно, — Прислужник Эридани счел своим долгом опекать обласканного анаксом художника и дальше. Человек-пес был прав: с места, где сидел Диамни, то, что творится у входа в катакомбы, разглядеть будет сложно. Проклятье, как же он не хочет идти и смотреть, но придется.

Художник торопливо вскочил, бормоча слова благодарности. Пес услужливо и ловко подхватил треножник, и они перебежали к противоположному краю площадки. Оттуда и впрямь открывался отменный вид на черную скругленную сверху дыру и распахнутые в обе стороны створки, представлявшие собой бронзовые рамы, забранные витыми прутьями, меж которыми могла бы проскочить упитанная кошка. Сквозь эти щели пройдет не только меч, но и другие вещи. Те же сандалии и фляга. Только бы ночью у решетки не выставили охрану, хотя не должны — Капкан Судьбы и так не выпустит свою жертву.

Стражи заставили Ринальди повернуться лицом к братьям. Беатрисе, главам Высоких Домов. Художник видел окаменевшее лицо Борраски. Будь Ринальди виновен, он вряд ли выдержал бы взгляд полководца, но эпиарх глаз не опустил. Выдержал и художник, хотя больше всего на свете ему хотелось закрыть лицо руками. Увы! Его дело — пялиться на осужденного, и он пялился, а ликтор зачитывал приговор.

Беспощадные, нелепые в своей старинной витиеватости слова разносились над замершей под радостным летним небом площадью. Усилившийся ветер швырялся пригоршнями белых лепестков, обдавая обезумевших смертных ароматом цветущих акаций и поздней сирени. Цветы были исполнены любви и радости, люди — ненависти и злобы.

Мастер Сольега смог бы это нарисовать — предвкушающую чужую гибель человеческую стаю, бело-лиловое цветочное море и одинокого узника. Сольега смог бы. Коро не сможет, он вообще не уверен, что, когда все закончится, снова возьмется за кисть.