Александр Етоев - Как дружба с недружбою воевали

— Спасибо. — Андрей Т. осторожно положил раскрытую доску на воду, лакированными клетками вниз, и так же осторожно, как положил, ступил на доску ногами. — И вдвойне спасибо, что выручили. — Он тихонько оттолкнулся от берега.

— Пожалуйста. — Щекотун стоял у воды и махал Андрею рукой. — Такая моя судьба, всегда кого-нибудь выручать.

Скоро его фигурка исчезла, съеденная речным туманом.

Он давно потерял счёт времени — то ли время остановилось в беге, то ли оно, как борода на лице, вело себя в Заповеднике не по правилам. Плыть на доске было тесно и неудобно. Ноги сводило, и тогда наш путешественник, преодолев брезгливость и беспокойство, примостился на доске сидя, а ноги опустил в воду.

И сразу же пожалел об этом. Что-то скользкое и холодное ухватило его за пятку, пощекотало её недолго и отпустило. Андрей Т., едва не потеряв равновесие, выдернул ногу из воды и разглядел у себя на пятке короткую неумелую надпись синим химическим карандашом: «Прямо мель, бери левее, к фарватеру». И подписано: «Лейтенант Скворешня».

У него отлегло от сердца. Он стал загребать левее, чтобы не загорать на мели. Справа, по ходу плавания, в темноте затрепетал огонёк.

— Эй, там, на доске! Не желаете присоединиться к ужину? — послышался издалека голос.

— Спасибо за приглашение, не могу, — крикнул в ответ Андрей Т.

— А что так?

— Спешу.

— Жаль. Опять нам сидеть голодными.

Андрея Т. передернуло. Выходит, не все обитатели этой речки были такими доброхотами, как Скворешня.

Доска плыла и покачивалась, покачивалась и плыла, и было это так медленно и сонливо, что Андрей Т. не заметил, как задремал.

Сколько он проспал, неизвестно. Проснулся он от тихих ударов — дерево стучало о сталь. Шахматная доска постукивала о стальную решётку, перегораживающую русло реки. Толстые прутья решётки тянулись от поверхности вверх; нетрудно было предположить, что точно такие же прутья тянутся до самого дна.

Андрей Т. потрогал металл. Ни ржавчины, ни налета гнили. Опять этот проклятый стибон. Одним словом, приехали.

В стороне, наверно на берегу, раздавались тихие скрипы. Он прислушался: похоже, скрипело дерево. Андрей Т. направил доску туда, руками перебирая прутья. Двигался он осторожно — не хотел, чтобы его обнаружили. Скоро из прибрежной неразберихи, мутных пятен и щербатых теней, стало вырисовываться строенье. Странное это было строенье, угловатое какое-то, дёрганое, перекошенное и как будто живое.

Жёлтый свет из маленького оконца освещал прибрежный песок и какую-то костлявую лапу, очень похожую на куриную. Вела она себя вроде мирно — вяло ковырялась в песке да почёсывала лениво брёвна, выскребая из них мох и труху.

И к бабке было ходить не надо, чтобы понять, что это такое. Избушка на курьих ножках в натуральную величину.

Андрей Т. причалил, стряхнул воду с доски и направился к низенькому крыльцу, держась от ноги подальше. Кто знает, а вдруг она, как дурная лошадь, — лягнет своим куриным копытом и ходи потом, мучайся, загипсованный.

Но ноге до него, похоже, не было никакого дела; она спокойно впустила его на крыльцо и дала постучаться в дверь. За дверью мирно играло радио, и голос певицы Зыкиной бодро выводил «Я — Земля…».

— Заходи, коль пришёл, не заперто, — ответили из-за двери. Андрей Т. пошаркал подошвами о крыльцо и прошёл в избушку.

За широким столом без скатерти сидела очень даже знакомая личность и улыбалась беззубым ртом. Марфа Крюкова, бабка Мара, — это была она. Рядом с ней сидела в точности такая же бабка, полная её натуральная копия. Разница была только в нарядах. На одной был пестрый платок и какая-то выцветшая шубейка, на другой — зимняя милицейская шапка старого, еще довоенного образца, и старенький женский ватник.

На столе стоял самовар, баранки в большой тарелке и вафельный торт «Сюрприз». Бабки чинно сидели рядом и пили чай из глубоких блюдец.

Андрей Т. хотел поздороваться и переводил взгляд с одной на другую, не зная с кого начать.

— Здравствуйте, — сказал он обеим сразу, увидел в углу золочёные образа и на всякий случай кивнул.

— Шахматы, милок, у печки поставь, пусть чуток пообсохнут. — Бабка Мара показала блюдцем на печку, потом сказала гостю приветливо: — Наплавался, натрудился, теперь садись, подкрепи желудок. Вот напитки, наедки, — она кивнула на самовар и баранки, — ешь, пей, разговаривай, коли не брезгуешь старушечьим обществом. Вот сестра моя, познакомься. По имени она — Бабка, по фамилии — Голубая Шапка.

Копия Марфы Крюковой отодвинула от себя блюдце, встала по стойке смирно и молча протянула Андрею Т. твердую, мозолистую ладонь.

Тот пожал, они познакомились.

Андрей Т. попивал чаёк, закусывал румяным баранком и слушал бабкины разговоры.

— Здесь она. Шапочка моя, и живет, считай, почти как на даче. — Марфа Индриковна громко прихлёбывала и рассказывала ему про сестру. Та сидела и лишь кивала, подливая гостю из самовара. — Хорошо ей здесь — ни шуму, ни беспокойства. Речка вон бежит по песочку. Изба, огород. Сама себе и рыбки наловит, и зверя какого в капкан застукает. А глядишь, и я ей чего подкину — ватник вон почти новый справила, лыжи в прошлый год подарила. Сестрице моей, как вору, — всё в пору. Нынче вон баранками разжилась, этот торт на празднике выиграла. Нет, Садко, жить здесь можно, особенно, когда ты безъязыкий.

Андрей Т. сидел, расслабленный, за столом, ел вприхлёбку и пил вприкуску и не хотел ни о чем думать. Бабкин разговор затормаживал, слушать её было приятно, как приятно сидеть в тепле после долгого холодного перехода.

. — Ты не гляди, что она молчит, — продолжала Мара свою историю про сестрицу, — она всё слышит, всё понимает. Она у меня молчальница, безъязыкая, как моя клюка. Только с рыбками говорит да с птичками, а много ль с ними наговоришь. Пока чистишь да потрошишь к обеду. Или с Ивашкой каким заблудшим.

Пока в печку его сажаешь… Да уж какие нынче Ивашки… Они сами тебя первую на храпок возьмут да еще и револьвер к брюху…

Андрей Т. кивал и слушал, как настенные часы-теремок отмеривают по капле время. Стрелочки стояли на месте. Они тоже слушали бабку, забыв обо всем на свете.

— И сами эти Ивашки столько не стоят, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то еще с брусникой мочёной, когда на Пасху или на Троицу.

Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.

— Название одно — Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, валяться, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…

Старуха всё говорила, а часы всё показывали одиннадцать.

— Что-то наш гостёк загрустил. Ты бы, что ли. Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко из погреба принесла.