Александр Етоев - Как дружба с недружбою воевали

Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжёлая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова, как ни в чём не бывало, прихлёбывала чаёк.

Справившись с неподъёмной крышкой, Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проём. В погребе что-то гудело и булькало; тяжелый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.

В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал — пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые — руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли деревянный, то ли выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного и загадочного.

Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.

И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.

— Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь веселая. — Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. — Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты без недостатков видел. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у неё не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идёт она, значит, по лесу, видит — ягодка, надо съесть. Съела она её, стало брюхо у сестрицы большое. Идет дальше. Видит — другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у неё больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…

Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тётка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:

Тик-так, прыг-скок, Время спряталось в песок.

Бежит речка по песочку, Золотишко моет, Не ходи, Ванёк, в солдаты — На войне угробят…

— Здесь у нас хорошо, спокойно, — она продолжала петь, но теперь почему-то прозой, — и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней — время стоит на месте. Как вошел ты сюда в двадцать три ноль-ноль, так в эти же двадцать три ноль— ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. — Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. — Ребёночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холёный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживем.

— Штампик? — переспросил Андрей Т. и вдруг с удивлением понял, что тоже не говорит, а поёт.

— Штампик. Шлёп, и готово. — Она дернула усом вверх, показывая куда-то под потолок. — Есть здесь одна Печать. — Она понизила голос. — Большая такая, круглая. Самая главная из печатей. Ею-то мы штампик и шлёпнем.

— Печать, — согласно повторил Андрей Т. Сон его был сладкий и тёплый, не хотелось ни вставать, ни спешить, лишь сидеть вот так, за столом, и слушать эти ангельские напевы.

— Да, Печать. В сейфе она. Печать-то, и сейф тот светится по ночам, горит голубым пламенем. Потому как сила в ней, в этой самой Печати. И все мы ею здесь припечатаны.

— Припечатаны, — баритоном поддержал Андрей Т.

— А на воле, там тебе не житьё, — пропела она на высокой ноте, показывая в темноту за окном, — там чужое. Злые люди, ой злые.

Голос Зыкиной исчезал в поднебесье и скоро совсем исчез, съеденный немыслимой высотой.

Стрелка показывала одиннадцать. Андрей Т. вздрогнул, протёр глаза, увидел своё отраженье в бабкином самоваре, надкусывающее черствый баранок. Бабка Голубая Шапка по-прежнему сидела напротив, почавкивая набитым ртом.

В окнах вдруг потемнело, хотя куда уж было темнеть, и так темень стояла адская. По избушке ударил ветер. Пол накренился. Андрей Т. едва успел ухватить заскользившее по столу блюдце.

— Кащей что ль летит? — Марфа Крюкова взяла со стола баранок, навела его на окно, покрутила, чтобы усилить резкость, и подслеповато прищурилась. — Так вроде не обещался. Змей Горыныч сейчас в роддоме сидит, ждет наследника. Может, Маленький Принц?

Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь.

— Кто там? — строгим голосом спросила старуха, на всякий случай прячась за самовар.

— Ваша мать пришла, молочка принесла, — ответили из-за двери.

— Какая такая мать? — Марфа Крюкова подмигнула зачем-то Андрею Т. Тот не понял, но ответил ей тем же.

— Какая? А вот такая! — Дверь открылась; на пороге стояла двугорбая предводительница уродов. Остальная компания выглядывала из-за её спины. — Ни с места! Всем сидеть как сидели! — Дюжина вороненых стволов торчала в дверном проёме, это не считая многочисленного числа единиц колющего, режущего, пилящего и вспарывающего оружия.

— Вот ведь страсти-ужасти! То-то мне всю ночь удавленник на дереве снился. — Марфа Крюкова всплеснула руками, но, казалось, нисколько не удивилась.

Бабка Голубая Шапка мгновенно обрела голос.

— Вот он! Косточка к косточке, волосок к волоску! В лучшем виде, как и приказывали. — Она тыкала пальцем в Андрея Т. и преданно улыбалась двугорбой.

Двугорбая подошла к столу. Желеобразный человек-блин, протиснувшись откуда-то сбоку, проблеял козлиным голосом:

— Аще алчет недруг твой — ухлеби его, аще жаждет — напои его. — И потянулся к торту «Сюрприз».

— Отставить жрачку! — осадила его начальница. Тот в момент втянулся в толпу сопровождавших её помощников.

— Что, папаша, напутешествовался? — ласково обратилась она к опешившему Андрею Т. — Уйти от нас захотел? Деток своих оставить? Думал, здесь у нас глушь, Саратов? Живем в лесу, молимся колесу? Зашёл за ёлку, и поминай как звали? Здесь у нас всё на виду, все друг про друга знают. В Заповеднике как: сказал куме, кума — свинье, свинья — борову, а боров — всему городу. Верно? — Последняя фраза относилась уже не к Андрею Т., а к угрюмой шатии-братии, столпившейся за спиной начальницы.

Скелетообразный фашист гыгыкнул. Герой-любовник элегантно захохотал, прикрыв рот ладошкой в татуировке. Застенчивый упырёк улыбнулся, стащил со стола баранок, покрутил его для вида на пальце и, не жуя, уложил в живот. Хмырь с перебинтованным кулаком сдержанно пожевал челюстью. Желеобразный человек-блин задрожал своими восемнадцатью подбородками. Бабка Голубая Шапка забулькала недопитым чаем и зажамкала недожеванными баранками.

Скоро все успокоились. Эстрадная халтурщица, погасив улыбку, уселась на горбатую лавку, закинула ногу на ногу и вытащила из лифчика длинную сигарету с фильтром. Хмырь как истинный джентльмен, тут же угостил ее огоньком от импортной зажигалки «Ронсон». «Мерси», — сказала в ответ халтурщица и томно почесала под мышкой. В избушке запахло потом. Со стороны поглядеть — просто идиллическая картинка, а не надругательство над свободой личности.