Питер Бигл - Соната Единорога

– Меня зовут Индиго, – сказал он. – Запомните меня, Папас. Быть может, я еще вернусь сюда.

И с этими словами он удалился – исчез так же незаметно, как незаметно появился, пока Джой убирала черный ход. Джой очень медленно приоткрыла дверь магазинчика и выглянула в знакомый мир, но Индиго нигде не было видно. Позади Джон Папас мягко произнес:

– Закрой. Закрой дверь, Джозефина.

Джой закрыла дверь и прислонилась к ней. Джон Папас стоял у прилавка и тер лоб. Сейчас он был больше похож на себя, чем за все время с момента появления Индиго. Но при этом, как подумалось Джой, Папас выглядел постаревшим и очень усталым. Потом он запустил руку в шкатулку и принялся, не глядя, перебирать монеты.

– А вы его знаете, да? – спросила Джой. Джон Папас резко вскинул голову.

– Знаю? Его? Ты что думаешь, я брожу по городу и выискиваю людей по имени Индиго, Кадмий Желтый или что-нибудь вроде этого? Что, по-твоему, я похож на человека, у которого могут быть знакомые вроде этого мальчишки? Забудь. В жизни его не видал.

Старый грек очень рассердился. Ему это было не к лицу.

– Ну, на то было похоже! – заявила Джой. Она испытывала усталость, раздражение и еще какое-то странное чувство. – И еще похоже было, будто вы знаете эту музыку.

Джон Папас долго смотрел на Джой, и в глазах его не было ничего, кроме ее отражения. А Джой смотрела на него, упрямо стараясь не моргать. Потом Папас почесал затылок, и на лицо его медленно вернулась улыбка – правда, кривоватая, словно ему растягивали губы крючком.

– Джозефина Ривера! – произнес он, потом добавил что-то на другом языке, потом снова перешел на английский. – Джозефина Ривера, откуда ты взялась? Откуда ты взялась в этом пыльном старом музыкальном магазинчике на голову несчастного старого грека? Почему бы тебе не пойти поиграть в бейсбол или футбол или не сходить на танцы со своим парнем? Почему бы не пойти в кино? – Папас все еще боролся с улыбкой, но она уже успела просочиться в его глаза.

– Я не люблю бейсбол, – отозвалась Джой. – И у меня нет парня, и танцую я плохо – все так говорят. А здесь мне нравится. Нравится помогать и вообще. Просто я хочу, чтобы вы мне объяснили, что происходит. Почему я не могу об этом спросить?

Джон Папас вздохнул.

– Можешь, конечно, только я отвык вести разговоры, которые не касаются музыки или починки инструментов. Если бы ты жила одна, как я, ты бы вообще разучилась разговаривать.

Тут старый грек принялся теребить собственные усы. Папас сперва подергал их за кончики, потом пригладил и в конце концов произнес:

– Джозефина Ривера, у тебя бывало когда-нибудь чувство, что рядом с тобой что-то находится – совсем рядом, стоит лишь голову повернуть? А как повернешь голову – ничего нет. Бывало?

Джой кивнула.

– Вроде того, как ты чувствуешь, что на тебя кто-то смотрит, но не можешь понять кто?

– Да, вроде того, – согласился Джон Папас. – Или, может, вроде того, будто ты смотришь на что-то, что совсем рядом – ну, может, через улицу, – и чувствуешь, что видишь лишь часть вещи, а целой тебе никогда не увидать. Такое с тобой бывало?

– Кажется, да, – медленно отозвалась Джой. – Моя Абуэлита – моя бабуля, – когда я была совсем маленькой, говорила мне, что если я достаточно быстро поверну голову, то смогу увидеть собственное ухо. Вот что-то вроде этого.

Неожиданно у Джона Папаса снова сделался усталый и какой-то отсутствующий вид.

– Ага, – сказал он. – Ну что ж, значит, смотри в оба, вот и все.

Старый грек еще раз подергал себя за усы, потом сунул шкатулку с монетами под мышку и двинулся к мастерской.

– Этот мальчик… Индиго… – произнесла Джой. Джон Напас остановился, но не обернулся.

– Не о чем говорить. Иди домой. Я, должно быть, сегодня закрою пораньше. До свиданья.

– О'кей, – отозвалась Джой. – До свиданья.

Это прозвучало обиженно и жалко, и Джой разозлилась на себя. Она шагнула следом за Папасом и спросила:

– Завтра приходить?..

То есть она собиралась это спросить, но запнулась на полуслове, потому что музыка зазвучала снова…

«Но теперь она звучит где-то вдали – в далеком мире, в далеком времени. У этого звука есть запах, зеленый и темный. Яблоки и огромные перья, согретые солнцем. Мелодия парит в поднебесье и зовет, потом обрушивается вниз, словно коршун. Она то совсем рядом, как мое собственное дыхание, то так далека, что я слышу ее не ушами, а кожей. Где же она, где? Я пойду туда…»

Джой поняла, что прошептала последние слова вслух лишь после того, как услышала голос Папаса:

– Что «где»? О чем это ты?

– О музыке, – отозвалась Джой. – Та же самая музыка – откуда она доносится?

Напас пристально посмотрел на Джой. Джой продолжала:

– Вот, прямо сейчас! – Девочка в исступлении огляделась и с криком бросилась к двери. – Откуда, откуда она звучит?! Она же повсюду – разве вы не слышите?

Дверь, как всегда, была закрыта на защелку, и Джой потянула запястье и сломала ноготь, пока рвала ручку, пытаясь добраться до музыки.

Потом рядом с ней оказался Джон Напас и ласково взял девочку за плечо. Музыка стихла, хотя Джой все еще чувствовала ее дрожь в волосках на предплечьях и ее вкус на пересохших губах.

– Иди домой, Джозефина Ривера, – негромко произнес Джон Папас. – Иди домой. Никуда не сворачивай, нигде не останавливайся, ничего не слушай. Включи свой плейер и слушай его. Мы поговорим попозже. Может быть, завтра. Вот, держи свои книжки. Теперь иди домой.

– Этот мальчик, Индиго… – произнесла Джой. – Музыка пришла вместе с ним. Мистер Папас, мне надо знать…

– Завтра, – оборвал ее старый грек. – Может быть. Сейчас домой.

Он толчком отворил дверь и мягко выпроводил девочку. К тому моменту, как Джой закинула рюкзак на плечи, Папас уже опустил узкую шторку и вывесил на двери табличку «ЗАКРЫТО».

Сегодня было первое число месяца, и, как обычно в этот день, у них гостила Абуэлита. За стол они сели позже, чем обычно, потому что мистеру Ривере пришлось после работы сделать большой крюк и заехать в «Серебряные сосны», пансион для лиц преклонного возраста, чтобы забрать Абуэлиту. Теперь она сидела напротив Джой – маленькая, кругленькая и смуглая. Прямые черные волосы поредели, но сохранили прежний блеск. Каждый раз, когда они с Джой встречались взглядами, на лице Абуэлиты появлялась улыбка – такая же неспешная и всеобъемлющая, как восход солнца.

Джой никогда толком не знала, сколько же на самом деле лет ее бабушке – отец говорил, что та и сама этого не знает, – но девочке с самого детства трудно было представить, что Абуэлита действительно мать ее отца. Дело было не в недостатке сходства – у мистера Риверы были точно такие же черные волосы, такие же короткие и толстые пальцы и такие же маленькие, аккуратные уши, как у Абуэлиты. Но в его глазах никогда не проскальзывало ничего капризного или неизвестного, никаких мимолетных следов тайных проделок, известных лишь самой Абуэлите. В раннем детстве Джой иногда боялась, что на самом деле Абуэлита ей вовсе не бабушка, а просто усыновила их семью по каким-то загадочным собственным причинам и теперь в любой момент может исчезнуть, вернуться к своим настоящим детям и внукам. Эта мысль до сих пор время от времени посещала Джой.