Елизавета Дворецкая - Колодец старого волхва

Рагдай помолчал, глядя ему в глаза, словно проверял, правда ли. Даже сейчас, когда он был спокоен и немногословен, чувствовалось, что он — рыкарь, не такой, как все. От него исходило ощущение могучей скрытой силы, которая при необходимости вскипит, как крутой кипяток, ринется вперед и все сметет на своем пути. Не каждому боги дали такую способность, не каждый может и управлять ею. Рагдай мог. Ему было сейчас тридцать шесть лет — как князю Владимиру, — ростом он был с самого Явора, а в плечах ненамного шире, но при взгляде на него сразу верилось: он правда однажды разметал триста печенегов, это не баснь.

— Мертвая вода от оружия закаляет, — сказал он Явору негромко и спокойно. — Ты в ключ мертвый окунулся, из ключа живого испил да и шапкой покрылся — во всем теперь муж, не отрок. Хочешь мне побратимом быть?

Явор даже не сразу ответил, слова Рагдая обдали его жаром. Побратим Рагдая — это еще и побратим Светлояра, Асмунда, погибшего прошлым летом Тура, других рыкарей. Теперь и он сможет стать таким. Рыкарь идет в битву не для того, чтобы вернуться живым. Но никто так многократно не окупает свою жизнь, как рыкарь. Не об этом ли он мечтал прошлым летом возле Мала Новгорода, перед набегом в степи, после поединка с Тоньюкуком? Жажда расплатиться с племенем Змея за все зло, причиненное русской земле, была главным чувством Явора-Межамира. А для этого ему необходима была высшая ступень воинского посвящения. Не каждый на это способен, но его сочли достойным.

По глазам Явора Рагдай понял его ответ.

— Давай. — Он кивнул Явору на свободное пространство в стороне двора и поднял руку к застежке плаща. — Погляжу, насколько ты окреп и чему научился.

Явор тоже сбросил плащ, отстегнул меч и встал напротив Рагдая. Он знал, что сейчас обязательно будет побит, но не стыдился этого. Ему еще многому предстоит учиться и многое постигать. И если мы были тогда повержены — вспомнились ему слова дядьки Бранеяра — Перун приходил к нам. И он вел нас, и тогда сколько бы ни было праха на земле — столько было воинов Сварожьих. И дед наш Дажьбог был впереди них. И как было тогда не победить отцам нашим?

Церковь была открыта, внутри ее царили тишина и полумрак. Сияна не была здесь с того самого дня, когда черниговские купцы пытались украсть их с Медвянкой, но она не боялась войти сюда вновь. Горели коричневатые свечи в медных светильниках, перед иконами молилось несколько человек из гридей Владимировой дружины — в стольном городе бога Христа почитали больше, чем в других местах. Сияна подошла к одной из икон, снова вгляделась в суровый бородатый лик святого апостола, но теперь он уже не испугал ее. Она смотрела в глубокие черные глаза святого мужа, спокойные и неподвижные, медленно-медленно глядящие в мир по эту сторону серебряного оклада. О чем его просить? О любви, о счастье? Он сам не знает их. О мире и покое? На память Сияне пришли слова Иоанна: в царстве Иисуса Христа не будет ни болгар, ни греков, ни славян, ни чуди, и печенегов, наверное, тоже не будет, а все будут равны и едины. А знает ли об этом сам князь Владимир? Должно быть, нет, иначе разве повел бы он рать в поход на чудь, а теперь снаряжал бы полки догонять печенегов?

Глядя на икону, Сияна перебирала в памяти все заговоры, которые слышала от нянек, от матери, от Обережи: заговоры от болезней, от ран и Крови, для удачи в пути-дороге или на охоте, на сохранение в битве, для защиты от нежити… Но не было среди них того, какой нужен был ей сейчас, заговор, который мог бы усмирить злобу и вражду людскую, сделать так, чтобы славяне и печенеги больше не ходили воевать друг с другом. Где взять такой заговор, какого бога об этом просить?

«Да будете сынами Отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных», — вспомнила она слова Христа. Эти слова Спасителя нравились ей больше всего, что она слышала от Иоанна и епископа. В этом была великая правда Мирового Закона, как ее понимала Сияна: солнце равно сияет, а дождь равно поит добрых и злых, славян и печенегов, поклоняющихся кресту или снопу и дубу. Солнце и дождь, доброта и любовь слились для Сияны в неясном образе Христа, для нее он был не Искупитель, а Объединитель, позволяющий ей молиться за Тимергена. Повернувшись к литой решетчатой двери, за которой обитал Бог, она горячо зашептала:

— Боже Иисусе, сделай так, чтобы княжий полки орду не догнали! Сделай так, чтобы больше раздоров не было, чтобы крови не лилось, чтобы матери по детям не плакали ни у нас, ни у них! Ты все дела земные и небесные ведаешь, ты все можешь один сотворить — сделай так!

Перед взором ее стоял Тимерген верхом на коне под белгородской стеной, вскинувший руку с ее серебряным браслетом на широком запястье, вспомнилось его смуглое лицо, темно-карие глаза, ярко блестящие под угольно-черными сросшимися бровями. Многие пропасти разделяют славян и печенегов, но одно и то же вечное небо распахнуло над ними свои голубые крылья. Бог Иисус не принадлежал ни земле Сияны, ни земле Тимергена, он был выше них, он простирал свою силу над всем миром и всеми землями, сколько их ни есть, судил своим судом все племена и роды людские. Кто может помочь им, таким различным во всем, если не он?

В самый день приезда в Белгород князь Владимир нежданно явился на двор к Добыче. Домочадцы замочника онемели, увидев светлого князя, запросто входящего в ворота с двумя гридями — Дунаем и Яном — и одним из старших воевод.

— День вам добрый, хозяева! — приветствовал он Добычу. — Пустите меня глянуть на ваши колодцы чудесные? Без умолку мне люди толкуют, как сими колодцами весь город от разоренья спасен.

— Отчего же не пустить? Гляди, светлый кня-же. — Радча опомнился первым и указал ему на два красных сруба, стоявших на прежних местах.

Не зная, как и говорить с таким знатным гостем, Добыча послал за Обережей. А князь Владимир тем временем, как прежде печенежский княжич Тоньюкук, подошел к ближнему колодцу и наклонился над срубом, вглядываясь в темную глубину.

— Здесь, княже, болтушка овсяная была, а в другом колодце — сыта медовая, — пояснял подошедший Обережа. — А вон там, где камень, там очаг был и костер раскладывали, чтобы послам печенежским угощение сварить.

— А на меня, гляжу, не осталось? — усмехаясь, спросил князь и отошел от колодца. — Всё печенеги съели?

— Уж прости, светлый княже, маловато овса сумели собрать. — Обережа развел руками. — И так люди последнее отдавали, по зернышку собирали. А ты коли хочешь, так пожалуй ко мне в дом, мед у меня найдется.

Обережа провел князя с его людьми к себе, достал корчагу меда и налил в ковш. Князь и воевода сели с волхвом за непокрытый стол, нисколько не чуждаясь тесноты и бедности полуземлянки, а два гридя устроились на ступеньках у входа.