Дмитрий Воронин - Синее Пламя

— Нет! —Да

Сухо, жестко, безапелляционно. Не оставляя надежды, не желая вступать в спор.

— Синтия, нет! Я запрещаю!

Ее лицо приблизилось, полные яркие губы чуть раздвинулись, обнажая тонкие клыки.

— Синтия, ты же клялась… — сделал он последнюю попытку, уже зная, что она будет тщетной. Она не станет слушать. Девушка намерена была поступить по-своему… ее еще можно было попробовать остановить силой, но сейчас Шенк способен был разве что с трудом говорить, он не мог даже толком двигаться… Темплар даже подумал, что Син не снизойдет и до ответа. Но все же услышал — за мгновение до того, как клыки вампирочки впились в его шею: — Считай, что я солгала.

Он умер. Некоторые из проповедников Ордена говорят, что смерть — это полет по темному тоннелю, к Свету, что горит впереди, что манит и зовет, обещая счастье и покой. А другие говорят, что смерть — это мелькающие перед глазами картины прожитого и каждому эпизоду надо дать должную оценку, а то и пережить заново, дабы предстать перед Светом с чистой совестью. А еще — и таковых с каждым веком становится все больше — бытует мнение, что смерть — это просто конец, Конец жизни, и там, за гранью, нет ничего, ни света, ни тьмы, ни наказания, ни воздаяния.

А Шенк понял, что смерть — это боль. Не такая, как идет от раны, — а всеобъемлющая, волнами прокатывающаяся по всему телу, разрывающая кожу сотнями тысяч игл. Каждая мышца пыталась натянуться и лопнуть, глаза жгло огнем, а зубы, казалось, медленно выворачивались из челюстей и тут же, как живые, лезли обратно. Он попытался застонать, чтобы смягчить боль хотя бы этим звуком — но грудь тут же наполнилась жидким огнем, дыхание перехватило…

Что-то холодное вдруг опустилось на голову — на ту часть огромной, на все тело, раны, что когда-то, немыслимо давно, была лбом. Холод медленно растекался по телу, и перед ним отступала боль. Он еле слышно замычал — говорить не было сил, но очень хотелось просить, молить, чтобы эта прохлада, приносящая такое облегчение, не исчезала. Постепенно судороги, терзавшие тело, становились слабее, утихали…

Чернота, пронизанная вспышками молний, до того застилавшая глаза, постепенно стала рассеиваться, сменяясь иной пеленой, грязно-серой, непрерывно меняющей очертания, все время норовящей уплыть куда-то в сторону… и темплар не сразу понял, что видит небо, затянутое мрачными облаками. Он попытался шевельнуться, заранее стискивая зубы, дабы подавить неизбежный стон, — вот, вот, сейчас тело пронзит спазм…

Боли не было. Вообще. Напротив, он вдруг ощутил, что тело сильно, как никогда, каждая мышца жива и готова к действиям. Хотя… странным было это ощущение. Да, сил было в избытке, и в то же время имелось некое сосущее, беспокоящее чувство — незнакомое, странное, какого он не испытывал никогда.

Он рывком сел, оглядываясь. Муки, что показались ему вечностью, длились, видимо, недолго. Солнце, вернее, яркое пятно, с трудом пробивающееся сквозь тучи, стояло высоко, день еще не перевалил за середину. Нападение произошло на рассвете, а потому… Или, возможно, его корчило сутки? Или несколько суток подряд. Шенк покрутил головой и сразу увидел Синтию. Она сидела нахохлившись, спиной к нему, и ее узкие, хрупкие плечи чуть заметно подрагивали.

— Син?

Девушка обернулась, и рыцарь вздрогнул — выглядела она ужасно. Лицо осунулось, скулы заострились, глаза запали… Но все это еще полбеды — куда хуже то, что глаза у нее были как у побитой собаки. Побитой незаслуженно, прекрасно это понимающей и все же молящей жестокого хозяина о пощаде и прощении. И в уголках этих огромных, подернутых тенью боли и усталости глаз уже скопились тяжелые слезы, готовые стремиться вниз по уже проторенным, влажно блестящим дорожкам.

— П-пррости… — шевельнулись ее пухлые губы, и слезы, уже несдерживаемые, посыпались градом. Девушка захлюпала, а когда ладонь Шенка скользнула по ее волосам, и вовсе разрыдалась в голос, уткнувшись ему под мышку и вздрагивая всем своим хрупким телом.

— Да ладно, чего уж там… — пробормотал он, неожиданно для самого себя испытывая неловкость.

Наверное, сейчас он должен был бы злиться. Должен был бы метать громы и молнии, грозить Синтии всеми мыслимыми карами. Или ему следовало бы плакать о своей судьбе, о навсегда обреченной пребывать во Тьме душе, вспоминая об утраченной дороге к Свету. Вспоминая о Фране, который предпочел умереть, но не отступить от учения Святой Сиксты, не стать одним из созданий, порожденных Тьмой.

Может быть, ему даже следовало убить клятвопреступницу, а затем покарать и самого себя, совершив последнее деяние, достойное рыцаря Света.

Только ему не хотелось делать этого. А хотелось только гладить по волосам Синтию, чувствуя, как с каждым прикосновением все тише и тише становятся рыдания, как девушка прижимается к нему теснее и теснее, словно ища защиты. И еще он вдруг понял, что теперь, именно теперь, он способен дать ей эту защиту.

Они молчали… говорить было не о чем. Все было вполне ясно без всяких слов — вампирочка сделала то, что считала нужным, то единственное, что могло сохранить жизнь ее умирающему спутнику. Хотел ли этого спутник, был ли он готов к этому, стремился ли продлить свое существование подобной ценой? В тот момент мнение рыцаря интересовало девушку в наименьшей степени. Может, она смертельно боялась потерять единственного человека, который стал ей дорог, который стал для нее почти так же близок, как родители, павшие от мечей мингов в недалеком, но уже уходящем в туман памяти прошлом. И вот это прошлое повторяется — снова пришли минги, дабы отобрать у нее того, кого она, наверное, любила. Или ей просто не хотелось остаться одной в этих безлюдных, но все равно враждебных лесах? Синтия сейчас не хотела разбираться в собственных чувствах… это было, наверное, и невозможно — придет время, все успокоится, и тогда она поймет, наверняка поймет, кем стал для нее темплар Шенк Легран: спутником, другом… или чем-то гораздо, бесконечно большим?

Наконец, как следует выплакавшись, она отстранилась от Шенка и, вытерев кое-как глаза, а больше размазав по лицу грязь, спросила все еще дрожащими губами:

— Ты… ты простишь меня? П-простишь?

Он вздохнул и обреченно кивнул. А что ему еще оставалось?

— Как ты?

Девушка покачала головой:

— Неважно… серебряные стрелы… я вынула их, но раны не заживают.

— Давай я посмотрю.

Она покорно откинулась на спину. Темплар отодвинул в сторону изрядно напитавшуюся кровью ткань, затем и вовсе разрезал балахон, открывая глубокую рваную рану — чаще наконечники арбалетных болтов делают бронебойными, узкими, гранеными, легко пронзающими кованые детали доспеха. Но эти стрелы делались не на человека — на вампира. И острие болта было больше похоже на кленовый лист — такую стрелу остановила бы, пожалуй, даже дешевая кольчуга, но, попадая в незащищенное тело, наконечник наносил страшную рваную рану.