Наталья Некрасова - Исповедь Cтража

Снова то же самое — Эру укоротил людям жизнь. Почему? За что? Видимо, ОНИ считают, что это кара за свободу? За то, что после смерти они становятся неподвластны воле Эру? А зачем тогда вообще было Эру создавать людей? Или — какими он тогда их задумал? Непонятно. Здесь я пока ответа не нахожу. Зачем Мелькор наградил всех этой странной свободой? Я не понимаю. Но зачем Эру вообще создал людей? Это вот Борондир мне объяснить сможет или как? Что отнял Эру у людей и за что?

И не поверю я в то, что все светлые эльфы — на одно лицо. Я даже черномазых из Дальнего Харада различу, так как же люди в старину отличали одного эльфа от другого? Ведь тогда они куда чаще с ними встречались, чем ныне. И как-то не путали.

А вообще, все это мне напоминало сказки для детей, вроде тех, с помощью которых им простенько пытаются объяснить великие истины. У меня тоже книжка есть, с детства любимая. Там примерно так же описывались подвиги наших предков в Средиземье. Где они просвещали темных людей и все такое прочее. Наверное, темным людям наши предки-просветители тоже хорошими не казались…

А рисунки там, право же, замечательные были. Вот родится у меня сын, читать ему эти сказки я не стану, сам расскажу, чтобы ребенку голову шелухой не забивать, а картинки использую.

Разговор получился неожиданным.

— Скажи, Гортхауэр, а другие Творцы Мира, те, что живут в Валиноре, они красивы?

Он надолго задумался, в первый раз с изумлением осознав, что теперь безупречные лица Валар вовсе не кажутся ему прекрасными. Ни одной неверной черты, словно кто-то задался целью изобразить безупречную красоту, и это ему удалось, но в погоне за точностью и чистотой линий исчезло что-то главное, столь важное, сколь и неуловимое, и в этих лицах не было жизни. Все Валар были разными и — схожими, хотя отличались ростом и чертами лица, цветом волос и глаз. Впрочем, почти все…

Нет, те, кого видел он вокруг теперь, стократ прекраснее. И смуглый золотоглазый мечтатель Къолар, и широкоплечий насмешливый Орэйн, Гэллор, всегда задумчивый и сосредоточенный, и порывистая Аллуа, и царственная Оннэле Кьолла…

— Послушай, Гортхауэр… я только сейчас подумал… — Странник выглядел смущенным. — Какого же цвета глаза у Учителя?

А правда — какого? Светло-серые? Зеленые? Голубые? Разве различишь цвет звезд?.. Ему приходили в голову только сравнения: небо, море, звезды… Но ведь небо не всегда голубое, не всегда зелеными кажутся воды моря… Молния?.. Лед?..Сталь?..

— Не знаю. Я не знаю.

Разными были они — Ученики Мелькора, Эллери Ахэ. Были те, под чьими руками начинал петь металл и оживал камень. Были понимавшие язык зверей и птиц, деревьев и трав, и те, кто умел читать Книгу Ночи…

И тот, кто лучше прочих умел слагать песни, звался Черным Менестрелем. Девятилучевая крылатая звезда была знаком его: совершенствование души, путь крылатого сердца. Похожи и непохожи были его баллады на те, что пел золотоокий майя; может, потому, что жила в них неведомая печаль. И туманились глаза тех, кто слышал песни его.

Не будем спорить о красоте. Не будем спорить о бесчувственности Валар.

Но почему менестрель-то Черный? Вроде войны черного с белым, Тьмы со Светом пока еще нет. Стало быть, уже поздняя вставка. Как и вообще эти листки. И все же — кем был писавший это? Откуда он был родом?

И тот, кто видел знаки Тьмы, нашел способ записывать мысли. Он создалруны, чтоможно было писать на пергаменте пером и кистью, и те, что можно было высекать на камне и вырезать на дереве. И среди Эльфов Тьмы носил он прозвание Книжника, а имя его было Къертир.

И тот, кто слышал песни земли, облекал их в форму сказок — странных и мудрых, радостных и печальных. Так говорил он: «Наши дети полюбят эти сказки; когда начинаешь открывать для себя мир, он кажется полным чудес и загадок — пусть же будет так в тех историях, что будут рассказаны им…» Мелькор улыбался, слушая его; и называли его — Сказитель, а имя его было Айолло.

Разными были они, но схожими в одном: все они называли себя Людьми, ибо, хотя и были изначально эльфами, избрали они путь Смертных; но жизнь их была столь же долгой, сколь жизнь Перворожденных, и усталость не касалась их — разве успеешь устать, когда вокруг столько неизвестного, нового и прекрасного? И мир ждет прикосновения твоих рук и радуется тебе, и твое сердце открыто ему…

И радовался Учитель, видя, как растет мудрость и понимание учеников его.

И был в Арте мир. Но недолго длился он.

Я не очень понял, что значит в этом случае Путь Смертных. Если жизнь их столь же долгая, что и жизнь эльдар, то нет смысла в выборе Смерти, ибо Смерть эта так и так настанет в Конце Времен, когда придет срок Арде исчезнуть. И если усталость не касалась их — то это не смерть смертных. Смертный — как сейчас считают — должен был умирать, когда душа уставала жить в теле, и тогда человек сам отпускал ее на волю, в дальнейший путь. А к чему же смерть, если ты не устаешь и жизнь твоя бесконечна? В этом случае выбор Смерти — только слова, и ничего более. Я боюсь, что Мелькор просто обманул своих учеников, как и многих других.

Мне жаль их.

А эта повесть и вправду похожа на грустную сказку. Правда, в основе каждой сказки лежит истина, хотя и обрастает она потом вымыслом, как дно заброшенного корабля — ракушками. Хорошо. Что-то начинает проясняться. Если я пойму мысли этих Эллери, я смогу понять и все остальное.

И откуда все же эта Книга? Кто собрал все эти листки воедино, разложил их по времени событий… Борондир? Кто-то другой? Откуда она сюда попала? Зачем? Когда?

Похоже, кто-то пытался сделать свод сказаний. Но они такие пестрые, что Книга напоминает плохо сшитое лоскутное одеяло. Тут необходим толкователь. А это может быть только в том случае, если черные верования — не просто верования, а хорошо проработанное учение. А если так, то должны быть и учителя, не просто проповедники, как мой Борондир…. Где? Кто?

На эти вопросы я пока не находил ответа. Борондира спрашивать не стану. Я постараюсь поначалу разобраться сам. Не люблю истин на блюдечке.

Тут было еще много небольших повествований о жизни этого народа, Эллери Ахэ. Часть была написана на синдарине, часть на ах'энн. Рассказы о повседневной жизни, о разговорах с Учителем, о веселых забавах, обо всем. Как будто кто-то с тоской утраты вспоминал мельчайшие подробности прошлого, нарочно растравляя рану. Какой-то надрыв во всем, какая-то чрезмерность — и в описаниях, и в чувствах…

В этом есть какая-то неестественная привлекательность. Та же самая, которая собирает толпы во время публичных казней или человеческих жертвоприношений в дальнем Хараде — люди жалеют жертву, поскольку она страдает, но, если казнь будет отменена, люди будут разочарованы, поскольку лишатся будоражащего душу зрелища.