Наталья Некрасова - Исповедь Cтража

Тяжело дыша, он стоял, припав щекой к теплой, пульсирующей скале, опустив веки. Стая, поскуливая, жалась к ногам Вожака, страшась его непонятной силы и той же силе повинуясь. Солнце падало за окоем, и длинные ломаные тени поползли по густым зеленым травам к восходу. Он поднял голову. Усмехнулся. Это было его творение. Его Песнь. Его Дом был весь — углы, ломаные линии, резкие, четкие грани. Словно обрушившийся мощный многоголосый звук еще неведомого инструмента. Мощный, грозный и — прекрасный. Пусть неровный, незаконченный — но это его Дом. Это — начало. И первые в этом Доме были — волки.

В них были начатки разума — иного, не разума Эллери, но разума. Их нельзя было сделать подобными Эллери. Их разум имел предел, и достигали они его быстро. Но Вожаку было довольно. У него была — Стая, которая любила его и подчинялась ему. Стая будет охранять его и тех, кто придет жить в Доме. Он еще не дал Дому имени…

КЪООННО — ВОЗВРАЩЕНИЕ

Только ветер тоскливо поет в развалинах. Мертвые камни, обломанные клыки башен, пустые глазницы кое-где уцелевших проемов окон. Слабые травы победили камень. Уже почти ничего не видно. Наверное, кощунственно восстанавливать все это — ведь ничего больше не повторится. Ничего нет. Никого нет. И больше не будет. Сейчас Вала почти рад своему одиночеству — никто не увидит его слабости.

Отстраненное удивление: раньше ему никогда не пришло бы в голову скрывать свои чувства, да и невозможно это было…

Сгорбившись, он сидит на камне, сцепив руки, и ветер треплет его поседевшие волосы. «Гортхауэр придет. Конечно, придет — только нужно подождать немного… Он вернется, скоро вернется, обязательно…»

Шорох снежной крупы и сухой, мерзлый шелест слов. Камни укрыл седой мох, холмы — в печальной дымке вереска… Память — пыль в больных руках осеннего ветра.

Сухая горечь ветра — там, где нет больше песен и голосов, где нет даже боли — не может ее быть, когда нет надежды.

Один.

Он закрывает глаза. Небо делается хрустально-прозрачным, чистым, как родниковая вода. Босоногий мальчишка устроился на камне, укрытом зеленым покровом мха, смотрит в небо… у него глаза мечтателя, для которого сны — только иная явь, глубокие и светлые глаза; и тростниковая свирель в его руках поет протяжно, легко и горько, как весенний ветер…

Видение так жизненно, что он уже готов поверить: конечно же, все это было только сном, наваждением!., ничего этого не было — и скоро зацветут вишни…

Тихий шорох осыпающегося щебня заставляет его обернуться.

Несколько мучительных минут они смотрели друг на друга, не зная, с чего начать. Пришедший был высок ростом, золотые волосы — спутавшиеся, грязные, лежали на плечах, а серые глаза были странно непрозрачны. Он был бос, в лохмотьях, страшно худ. Мелькор неотрывно смотрел в знакомое лицо.

— Привет тебе, — наконец произнес он, почти беззвучно. Тот как-то нелепо быстро кивнул, сглотнул и ответил так же тихо:

— Привет тебе… — Осекся.

«Он не сказал — Учитель… И вряд ли впредь так меня назовет…»

— Гэлторн… Ты жив… Ты жив! Я думал — никого не осталось… ты жив. — Он встал, шагнул к золотоволосому — тот попятился. Мелькор замер.

— Нет, не надо… я проклят… — качал он головой, отступая. — Я остался жив… а они — они умерли… Они шепчут. Я их слышу. — Он медленно обвел взглядом расширенных глаз Долину. — Они здесь. И здесь. — Он приложил руку к груди. Повернулся спиной. — Тихо, я слушаю их… слышишь?

Вала положил дрожащие руки на исхудавшие плечи пришедшего. Тот вздрогнул. Замер.

— Не уходи… Сядь.

Золотоволосый быстро сел на камень. Послушно. Безвольно.

— Как ты… жил?

Золотоволосый молчал, невидящим взглядом уставившись куда-то в поблекшее полуденное небо. Мелькор медленно положил руку ему на лоб. Тот закрыл глаза. Когда раскрыл — Мелькор испугался. Лучше уж было не возвращать ему разума. Там была бездонная, смертная тоска и вина.

Золотоволосый отвел взгляд. Плечи его поникли, и, сплетая и расплетая пальцы, он заговорил, опустив голову. Глухо, отрывисто, словно разучился после долгого мучительного молчания..

— Я хотел тогда вернуться… это правда… Мне было страшно, очень страшно, я боялся… Я уговаривал себя, что волен выбирать, ты ведь сам говорил. Я хотел жить! А потом, чуть позже, я испугался того, что я остался жить — один. Я вернулся — а тут одни мертвые. Я словно обезумел — звал, кричал, думал — хоть кто-то жив… Потом я хоронил их всех — много дней, много ночей. Всех звал по именам, всех знал в лицо… Я их похоронил.

— Где? — тихо, очень ровно.

Золотоволосый встрепенулся и, повернувшись, указал на северо-восток.

— Там. Это целое поле. Там ничего не растет — только маки. Черные маки, с красным пятном в середине. Поле маков… Они говорят, если слушать…

— Что было потом?

— Ничего. Где-то бродил. Сознание словно распалось надвое — я знал, кто и что я, но это было как бы вдалеке… Как во сне — знаешь, что сон, а проснуться не можешь. Так и я. Люди подобрали меня — нагого, полубезумного, полумертвого от голода. Я жил у них семь лет. Потом ушел — я же не старею… Приходилось скрывать, что я бессмертен… Я то проваливался в безумие — и в памяти ничего от этих дней не осталось, — то снова начинал понимать, кто я и где. Так и жил — от мрака к мраку. Когда приходил в себя — снова покидал тех, к кому привык, чтобы они не поняли, что я не такой, как они. Я много бродил среди людей. Привык к ним… — Он судорожно вздохнул. — Я пытался хоть чем-то искупить… я писал, писал о нас, о том, какими мы были, как мы жили, чтобы хоть что-то осталось… просто обрывки воспоминаний… Учил людей письменам, чтобы хотя бы они потом прочли…

О, вот — одно имя из тех, кто навеки остался безымянным за строками этих повестей. Наверняка это он писал истории о жизни Эллери Ахэ, потому они полны такого страдания.

Я могу понять, почему. Он пытался искупить вину. Потому так мучительно-подробно описывал все мелочи, все ужасы…

Он был полубезумен — вот и ответ. Воображение безумца нарисует и не такое… Особенно если чувство вины сжигает тебя — ты сам себя мучаешь, растравляешь свою рану, как будто этим можешь успокоить угрызения совести и искупить муки тех, кто погиб. Даже если ты, по сути дела, и не виноват.

— Ты сохранил свои свитки?

— Нет… Я терял память, когда приходило безумие. Наверное, что-то оставалось у кого-то из людей — но я не могу вспомнить…

— Как ты нашел меня?

— Я хотел тебя видеть. Я чувствовал тут, внутри, все, что было с ними… Что было с тобой… Я почувствовал — и пришел…

Он помолчал, затем, набрав воздуха в грудь, быстро заговорил:

— Я пришел вымаливать прощение. Знаю, что трусость и предательство не простить, не стереть, но я же… Я пережил… Я казнил себя каждое мгновение, я больше не могу! Прости меня, помоги мне! Вели искупить, вели умереть!