Генри Олди - Кровь пьют руками

— Перед нами немедленно возникли пять глубоких тарелок с руническим орнаментом по краю, а следом официант торжественно водрузил на стол дымящуюся кастрюлю с борщом. Нес он ее так, будто это были по меньшей мере омары в белом соусе ла-робера (ел я их один раз в кабаке на халяву; ничего особенного, кстати).

Я смотрю на старого хрена Ерпалыча, а старый хрен Ерпалыч пристально смотрит на нашего официанта; вернее, на его руку, которой тот придерживает кастрюлю, аккуратно наполняя тарелки благоухающим борщом.

Интересно, что старик высмотрел? Когти львиные?!

Когтей на руке официанта не обнаруживается, да и вообще, рука как рука… и тут до меня доходит! От кастрюли несет жаром, я сам вспотел, просто сидя рядом, — а наш официант совершенно спокойно держит кастрюлю голой рукой, причем не за ручку, а прямо за раскаленный бок!

Когда официант удаляется прочь, я воровато протягиваю палец к кастрюле — ближе, еще ближе, еще…

И, естественно, обжигаюсь, едва не заорав от боли.

Лель беззвучно смеется, созерцая последствия моего эксперимента.

— Поверьте, Олег Авраамович, полгода — и для вас такая шутка будет проще пареной репы. А если еще взять водицы после обмыва покойника да заговорить врагу на холодную постель, себе — на восстановление власти… Впрочем, это не застольный разговор. Потом, если пожелаете. Приятного всем аппетита.

Обед прошел в молчании.

Под занавес мы выпили по бутылке «Монастырского темного» и начали, отдуваясь, выбираться из-за стола.

— Ну что ж, командуйте, куда сначала двинемся, — интересуется Лель.

— Как — куда? — изумлению Ерпалыча нет предела. — Разумеется, к психам! Мы ведь с вами договаривались…

Узкая ладонь Леля легла на глянцевое тело замка. Миг — и внутри сухо щелкнуло, хотя я не видел ни пластиковой карточки-ключа, ни запорного знака, а для распознавания отпечатков пальцев этот замок был слишком простоват.

На морде написано.

Кстати, открывающего слова Лель тоже не произносил — я бы услышал.

Миновав внутреннюю решетку, мы гуськом прошли в ту часть сада-парка, которая примыкала к «дуркину дому». Я шел сразу за Лелем, мурлыча под нос старую песенку, весьма любимую отцом (проклятие!.. надо учиться говорить — «покойным отцом», да язык сразу костенеет…):

Аккуратные скамеечки стояли вдоль аккуратных аллеек. Сразу представлялось: умственно неполноценные чинно сидят здесь летом и осенью, в первом случае нюхая цветочки, а во втором — грызя яблоки. Сорванные здесь же, с местных; «симиренок» и «розовых наливов», стерильно вымытые в маленьких фонтанчиках у обочин… Красота! Хоть самому пускай слюни и просись на постой. Впрочем, уже вроде как напросился… Было не очень холодно, и я шел в одном свитере, не удосужась забежать в гардероб за курткой. Ерпалыча силком заставили напялить его кожух, из уважения к возрасту обоих; а кентам было на погоду чихать слрисвистом. Вон, катят себе позади… остановились, пошептались — и рванули наискосок, через засыпанную снегом клумбу.

Я посмотрел на Леля: наш Вергилий отнесся к шалостям Фола с Папочкой с веселым пониманием.

У бетонной стелы с изображением городского герба (рог изобилия, копия Минькиного украшения, только более полезный в обиходе) прогуливались две старушки. Обе в одинаковых плащах-стеганках на искусственном меху, с капюшонами. Костистое личико первой все время подергивалось мелким тиком, подмигивало, словно у мучимой любопытством мумии; вторая, толстенная матрона, шествовала чинно — этаким ожившим памятником боевому слону.

— Здрасьте, — хором поздоровались старушки, едва мы приблизились.

— Здравствуйте, — вежливо поклонился Лель (я кивнул, а Ерпалыч — тот и вовсе промолчал, грубиян старый!) и бросил мне через плечо:

— Знаете, Олег Авраамович… вон та, что побольше — она уже лишних года два живет! Представляете?!

Хоть бы голос понизил, красавец!

— Это в каком смысле «лишнее живет»? — Беспричинное раздражение копилось во мне, ища выхода. — Пришить хотели, да все недосуг?!

Ослепительная улыбка была мне ответом.

— Чушь порете, извините! Нашу Матрену Егоровну врачи еще позапрошлой осенью похоронили. Живьем закопали. Сказали: дескать, с месяц протянет — и все. Костоправы… Матрена Егоровна, как здоровьице?

— Вашими молитвами, — вместо толстой Матрены серьезно отозвалась мумия, дернув щекой. — Вашими молитвами, Лелюшка…

Ага, выходит, у него это постоянная кличка… или не кличка?

Боевой слон Матрена только остановилась и низко, в пояс, поклонилась всем нам; потом повернулась к кентаврам и поклонилась им наособицу, кряхтя от усердия, — и вот уже старушки идут себе дальше.

— Простите, Лель, — подал голос Ерпалыч. — Это у вас все население или как?

— Что вы, Иероним Павлович! Просто детей и… ну, считайте, тоже детей — их автобусом повезли в Дергачи, в зал игровых автоматов, мы его трижды в месяц арендуем. Кое-кто, правда, остался вместе с престарелыми; они там, в доме. Зайдем?

— Непременно. — Ерпалыч воспрянул духом и даже зачем-то потрепал меня по плечу. — Непременно зайдем!

И мы пошли к дому, сопровождаемые бдительной Папочкой.

Фол поначалу отстал — тыкался по саду туда-сюда, вздымал снег бураном, словно пес, ищущий выхода; наконец он смирился и догнал нас у самого порога.

— Нету, — тихо уронил Фол, когда Лель первым вошел внутрь.

— Совсем? — поинтересовался Ерпалыч.

— Совсем. Даже не так: вроде есть, но заперто. И ключ в воду.

— Чего нету? — тоном оскорбленной невинности поинтересовался я. Развели секреты!

— Того свету, — старик хмыкнул в бороду. — Слыхали песенку, Алик: «Лучше нету того свету»? Вот его и нету…

Ерпалыч скосился на меня и уточнил, предупредив обиду:

— Дырок на Выворотку, Алик. Нету их здесь; ни одной. Заперты. Я Фолушку просил глянуть… на всякий случай.

В просторной прихожей никого не было. Если не считать рослой девушки с косой до пояса: спиной к нам, она возилась в красном углу, возжигая лампадку. Спички ломались в ее руках, треща бессмысленными искрами; девушка вздыхала и начинала по новой. Я без особого смысла приблизился, встал у девушки за спиной. Пушистый затылок даже не дрогнул — видимо, занятие поглощало здешнюю аборигенку целиком. Нуте-с, кому мы мольбы возносим?.. я взял с журнального столика справочник, заложенный в нескольких местах обрывками газеты, вчитался.

«XX. О целительстве лишенных ума. 1. Блаженному Андрею, Христа ради юродивому (936; 15 октября). Андрей принял на себя подвиг юродства по особому повелению Божию и сподобился дара прозрения. (Молит. 197, 228, 240)».