Генри Олди - Тирмен

«Боевой группой Интенданта» занялись всерьез.

Теперь шли ночами: отстреливаясь, огрызаясь, меняя маршрут каждые пять часов. Помогало не слишком — и без того редкая колонна окруженцев 11-го мехкорпуса растаяла наполовину. Фронт был близко, но гирьки на весах подруги-Судьбы опускались ниже, ниже, ниже...

Мене, мене, текел, упарсин.

Техник-интендант 1-го ранга без всякой охоты вынул из футляра собственную бритву, покосился на лезвие. Наточить — или мучиться? А может, у Карамышева отобрать, чтоб не задавался?

— Брейся, брейся! — понял его смекалистый энкавэдист, пряча золингеновское чудо в кожаный футляр с дырой на месте вырванной свастики. — Свою не дам, даже не мечтай. У тебя какая?

— Кондратовская, — вздохнул Кондратьев.

Бритву он купил в колонии. Хотелось выглядеть старше, скорее повзрослеть. И вообще, полезная вещь — бритва. Револьвер в город не всегда возьмешь.

— Чего? — Карамышев моргнул, изумляясь. — Собственного завода? Контра ты, командир, я тебе скажу!

Петр не выдержал, рассмеялся.

— Кондратовская, лейтенант. Не Кондратьев — Кондратов. Завод в Ваче, на Оке. Между прочим, его бритвы на Парижской всемирной взяли «золото». Золингенов обставили вчистую.

— Конспирируй, конспирируй. — Энкавэдист натянул гимнастерку, улегся на траву, поудобнее закинул руки за голову. — Все равно вас, вражин, повяжут. Пальцы в дверь, полчаса на протокол — и пятьдесят восьмая через десять и одиннадцать. «Эх, по тундре, по железной дороге... » Хорошо!

— Опричник ты, — лениво откликнулся Петр, берясь за котелок. — Думаешь, вас, псов бешеных, в живых оставят? Был Ягода, нет Ягоды, был Ежов — где теперь? Пальчики из дверей вынимает — или уже известкой присыпали?

Странное дело, но в эти страшные дни, когда жить приходилось от боя до боя, от перехода до перехода, Петр Кондратьев впервые за много лет почувствовал себя абсолютно свободным. Бояться было нечего и некого. Непривычное чувство пьянило, кружило голову.

Кажется, Карамышев его понимал. Во всяком случае, обижаться и не думал.

— Правильно рассуждаешь, командир. Опричник и есть. Гойда, гойда, да сгинут враги государевы! Мы — контроль, а контролирующую систему следует чистить чаще, чем все остальные. До белых костей! Это математика, Кондратьев. Не понял? Заговор и борьба с ним — вроде математического уравнения. Почему любой заговор в конце концов погорит? Две причины есть — внешняя и внутренняя. Внешняя — неизбежное увеличение контактов с «чужими». Заговорщики должны что-то делать, верно? Значит, контролирующая система рано или поздно сумеет отследить, сложить камешек к камешку, понять закономерность. Доступно объясняю?

Отвечать Петр не решился: кондратовская сталь скользила по щеке. Даже кивать было опасно.

— Чем заговор дольше существует, тем контакты гуще. Вражины, конечно, если не полные идиоты, тоже свою систему чистят. Кого подальше усылают, кого — в омут головой, кого нам сдают. Только у контроля возможностей больше. Порядок бьет хаос!

— Ты еще скажи: вечное соревнование брони и снаряда, — хмыкнул техник-интендант 1-го ранга, отнимая бритву от кожи.

— Точно! — обрадовался энкавэдист. — Соображаешь, гражданин враг народа. Значит, контролю надо ждать и факты отслеживать. Рисунок обозначится, и все. Как говорят американские буржуи, с этим можно идти в банк.

— И пальцы в дверь, — закончил Кондратьев, ополаскивая лицо горячей водой. — Одеколон дашь, Скуратов-Вельский?

Лейтенант был прав, но не до конца. «Система», опекавшая бывшего бухгалтера, ныне никем не назначенного командира боевой группы, тоже была своего рода контролем. Опричник угадал иное: смысл работы «системы» именно в непредсказуемости.

Хаос — против порядка.

А если хаос сумеют исчислить? «Тройная» бухгалтерия Федора Езерского против «двойной» итальянской?

— А я, Кондратьев, однажды колдунов поймал. Настоящих.

Теперь они лежали бок о бок: руки за голову, глаза в темнеющее небо. После заката можно будет двигаться. Эсэсы, правда, успели сообразить, что «группа Интенданта» совершает переходы ночью, обходя дороги, проскальзывая мимо редких деревень. Теперь немцы пытаются исчислить хаос. Фегелейн смотрит на карту, водит остро заточенным карандашом: тропинки, лесные просеки, гати через болота...

Август, лес, ранний вечер. Грешная троица — Война, Судьба и Великая Дама — рядом, незаметные в легком тумане, стелящемся над жухлой от зноя травой.

Кому сегодня повезет? Мене, мене...

— Не веришь, командир? — Лейтенант перевернулся на живот. — Честно говорю. Колдуны — как в сказке, ей-богу.

Техник-интендант покачал головой, не отрывая взгляда от пушистых облаков. Скоро ночь и эсэсовцы. «Тотенкопф», Мертвая Голова.

В колдунов он не верил.

— Настоящие колдуны! В Сибири дело было, под Красноярском. Глушь, тайга, прокурор-медведь... А в донесении добрые люди написали: село маленькое, на три избы, там у колдунов хаза-малина. Не явка, выше бери — резидентура.

— Взгляд оный колдун имеет зело мутный, — откликнулся Кондратьев. — Зраком страшен, лицо в цвет свинца, брови черны и над носом срощены. Нос же крючковат, улыбка зла, власы не чесаны и не мыты, стан согбен, походка же задумчива. Особливо к вечеру, ибо тот не колдун, кто трезв бывает.

Кудесники его не волновали. Порядок бьет хаос. Штандартенфюрер Фегелейн смотрит на карту. Тропинки, просеки, гати... У гансов отличные карты, когда только озаботиться успели, сволочи?

— Похоже, — чуть поразмыслив, согласился Карамышев. — Хоть в приметы вписывай. Ты меня идиотом не считай, Кондратьев. Одно дело туфта для протокола, чтобы дело закрыть. Совсем другое — если правда. Знаешь, что такое волхвование под мертвой рукой? И не надо, крепче спать будешь. Ничего, повязали...

— И пальцы в дверь?

Техник-интендант 1-го ранга поднялся на ноги. Хрустнул суставами, поглядел вперед, в стену тумана, приближающуюся от опушки. Хаос исчислить трудно, но можно. Скоро выступать. Райтерштурмы Фегелейна идут по пятам...

— Пальцы? — Энкавэдист тоже встал. Одернул мятую гимнастерку, поморщился словно от зубной боли. — Рассказал бы я тебе, Кондратьев, какие бывают «пальцы»! Нам выдали правительственное задание: колдунов повязать, показания вытрясти — и овладеть методикой. Для нужд обороны и народного хозяйства.

— И как?

— А, мать его гроб, никак! — Карамышев мрачно сплюнул. — Хитрые оказались, вражины! Все, казалось бы, правильно, слово в слово, буква в букву. И рука мертвая, где надо, висит. А не действует. Не пускает что-то. Или кто-то.

— Так с чем идем в банк?

Техник-интендант смотрел влево, где за деревьями скрывалось шоссе Минск-Москва: смертоносный асфальт, от которого все эти недели он старался держаться подальше.