Гарри Тертлдав - Император для легиона

– Нет, клянусь навозной бородой Скотоса! Неужели и ты стал предателем?

Его гневный голос заполнил Тронный зал; дворецкий от неожиданности выронил красивую толстую свечу, которую держал в руке. Свеча потухла. Ругательство, произнесенное тонким голосом евнуха, эхом отозвалось на проклятия Туризина. Муниций просунул голову в полуоткрытую дверь, чтобы узнать, не случилось ли чего.

– Именно вы говорили мне, что Леймокер не способен на ложь, – настаивал Марк. Будь на его месте человек, родившийся в Империи, он уже отступил бы.

– Да, я говорил это и чуть не заплатил жизнью за свою глупость, – возразил Туризин. – А теперь ты хочешь, чтобы я опять сунул себе змею за пазуху, чтобы она смогла укусить меня, на этот раз смертельно. Пусть гниет под землей и молится Фосу, чтобы смерть пришла к нему скорее.

– Дядя, я думаю, что ты неправ, – произнесла молчавшая до этой минуты Алипия. – Единственное доброе чувство ко мне во время правления Сфранцезов – видит Фос, я мало видела тогда доброты! – исходило от Леймокера. Если не считать его драгоценных кораблей, он сущий ребенок и понимает в политике не больше, чем приемный сын Марка.

Трибун моргнул, услышав, что она говорит о Мальрике и запросто называет его самого по имени. Такое обращение принято только между очень близкими друзьями, хотя принцессе, возможно, не знаком этот римский обычай.

– Ты ведь знаешь, что я говорю правду, дядя, – продолжала Алипия. – Сколько лет ты знаешь Леймокера? Больше пяти, не так ли? Тебе известно, что он за человек. Неужели ты действительно думаешь, что он может вести двойную игру?

Император с силой ударил кулаком позолоченный подлокотник старинного трона, и тот, не привыкший к такому жестокому обращению, застонал в знак протеста. Туризин подался вперед, чтобы придать своим словам еще больше силы.

– Человек, которого я знал, не мог нарушить слова. Но Леймокер сделал это, и значит, я совсем его не знал. От кого больше зла – от того, кто показывает свою подлость всему миру, или от того, кто скрывает ее до случая, чтобы выплеснуть на доверчивых дураков?

– Хороший вопрос для жреца, – кивнула Алипия, – но не слишком уместный, если Леймокер невиновен.

– Я был там, девочка, я дрался с наемниками и видел свеженькие золотые Сфранцезов в кошельках убийц. Пусть твой Леймокер объяснит, откуда они взялись, и тогда я отпущу его на свободу.

Император засмеялся, но в его горьком смехе прозвучала боль. Марк знал, что бесполезно возражать ему в эту минуту; уверенный в том, что был предан человеком, которого считал честным, Гаврас не мог согласиться ни с одним доводом в его защиту.

– Благодарю вас, по крайней мере, за то, что выслушали меня, – сказал трибун. – Я дал слово, что расскажу вам все, о чем он просил.

– В таком случае, ты только напрасно потерял время.

– Я этого не думаю.

– Бывают минуты, чужеземец, когда ты испытываешь мое терпение, – сказал Император с опасной ноткой в голосе.

Скаурус встретил его взгляд, подавив вспыхнувший в нем на мгновение страх. Многое в том положении, которое он занимал в Видессосе, держалось на том, чтобы не дать императорской власти согнуть себя. Человеку, родившемуся в республиканском Риме, это давалось проще, чем видессианину, но столкнуться лицом к лицу с разгневанным Туризином – и не уступить, не опустить глаз – для этого нужно было иметь мужественное сердце.

Гаврас тяжело и разочарованно вздохнул.

– Кабасилиас! – позвал он, и дворецкий появился рядом с ним еще до того, как его имя перестало отдаваться эхом в высоком Тронном зале. Император резко мотнул головой в сторону своей племянницы и трибуна, предоставив Кабасилиасу самостоятельно решать, какой именно смысл вложен в это простое движение.

Дворецкий сделал все, что было в его силах, однако его поклоны и пышные фразы, казалось, только подчеркивали грубость Императора. Придворные повытягивали шеи, размышляя о том, много ли потеряли посетители в глазах Императора. Вероятно, многим кажется, что я впал в немилость, подумал Марк и засмеялся беззвучным смехом – фатализм, достойный халога.

Когда они вновь проходили через Великие ворота, Алипия остановилась, чтобы поговорить с легионерами, после чего направилась к императорскому дворцу.

Скаурус пошел к себе, чтобы продиктовать письма Баанесу Ономагулосу; почерк Пандхелиса был куда более разборчивым, чем его собственный. После того как дело было закончено, он облегченно улыбнулся и двинулся к казарме.

Но хорошее настроение трибуна длилось недолго. Навстречу ему с кувшином вина в руке и улыбкой ожидания на лице шел Виридовикс. Кельт весело помахал Марку рукой и нырнул в маленькую дверь, ведущую в другое крыло дворца. Может быть, я все-таки должен был утопить его, сердито подумал трибун. Неужели Виридовикс не понимает, что играет с огнем? Осторожностью он был наделен в той же мере, в какой Тарон Леймокер – хитростью. Что он будет делать дальше? Попросит у Туризина ключи от его спальни? Скаурус поежился и решил даже в шутку не произносить этих слов – Виридовикс мог пошутить подобным образом с самим Императором.

Несмотря на то что кельт ушел, его приятель Ариг все еще находился в казарме. Он снова разговаривал с Горгидасом; грек что-то записывал.

– Кто же тогда лечит ваших больных? – оторвавшись от своих записей, спросил врач.

Вопрос показался Аригу скучным. Он почесался под туникой и равнодушно ответил:

– Шаманы отгоняют злых духов и демонов. Что касается легких ран и болезней, то старые женщины знают какие-то травы. Спроси меня о войне, и я расскажу тебе куда больше… – Кочевник хлопнул себя по бедру, на котором висела кривая сабля.

К ним подошел Квинт Глабрио. Центурион улыбнулся, махнул рукой Горгидасу, не желая прерывать его беседу, и обратился к Марку:

– Хорошо, что ты здесь. Двое моих солдат ссорятся, и я не могу докопаться, из-за чего они переругались. Может быть, ты их утихомиришь?

– Сомневаюсь, раз даже ты не смог этого сделать, – сказал трибун, но все же пошел с Глабрио.

Легионеры стояли с напряженными лицами. Марк предупредил, чтобы они не позволяли взаимной неприязни отразиться на их службе. Они кивнули в знак согласия, но Скаурус не был настолько наивен, чтобы его могло обмануть их притворное смирение; если младший центурион не сумел излечить болезнь, то короткое вмешательство трибуна едва ли возымеет какое-нибудь действие; формально они, во всяком случае, предупреждены.

Когда он вернулся в казарму, Ариг уже исчез. Горгидас работал над своими заметками, стирая отдельные слова и вписывая на их место что-то новое.

– Виридовикс, наверное, подумал, что ты хочешь украсть его друга, – сказал трибун.