Елена Хаецкая - Сага о Хелоте из Лангедока

Дальнейшее представлялось ему в виде топающих вокруг ног, обутых в кожаные и деревянные башмаки и босых. Трава в лунном свете казалась серой.

Из рук в руки перелетел, прочерчивая в темноте дугу, горящий факел. И почти мгновенно вспыхнули деревянные пристройки возле келий. Огонь вырвался из монастырских окон в почерневшее перед его ядовитой желтизной небо и вдруг переметнулся на трапезную.

По двору при свете пожара с криками метались полуодетые люди, словно привидения. Пока стрелки отчаянно наседали на стражников, крестьяне гонялись за святыми отцами и молча, деловито, убивали их.

Когда вся обитель пылала так, что происходящее стало видно словно при ясном солнце, Хелот сумел, держась за стену, подняться на ноги. В темноте он разглядел пятно на том месте, где только что лежал.

Огонь трещал, оранжевые вымпелы пламени победно развевались в ночном небе, затмевая звезды. Обе женщины из Чертоуголья стояли тут же и смотрели, как горит обитель. Их лица были строгими и вдохновенными, как будто они глядели в глаза великой тайне бытия. Они показались Хелоту молодыми и прекрасными, как безжалостные богини судьбы.

Откуда-то из подвала выскочил отец настоятель, растерзанный и жалкий. Он пытался спастись от огня. Копоть размазалась по его лицу, глаза обесцветились от ужаса. Угрюмый парень – тот, что приходил в Шервудский лес за помощью, – возник перед ним из-за угла. Настоятель шарахнулся от него и ударился спиной о дерево. Парень подошел к монаху, беззлобно, равнодушно схватил за горло и придавил к корявому стволу яблони своим тяжелым плечом. Затем спокойно вынул из-за пояса нож и с силой воткнул его в живот отца настоятеля. Тот страшно закричал. Парень выдернул нож, наклонился, обтер его о траву и сказал, дружески кивнув Хелоту:

– Орет, сволочь, как роженица.

– Останови мне кровь, – попросил его Хелот.

Парень разорвал на нем рубашку и сжал края раны грязными пальцами. Перед глазами Хелота поплыли красные и желтые кольца, растворяясь в темноте, которая сгущалась с каждой секундой.

Сопротивляясь отчаянной слабости, Хелот выругался, но не удержался на ногах и рухнул прямо на руки парню. Уже теряя сознание, он успел понять, что крестьянин тащит его прочь от пожара, в болото, росистую темноту.

– Трудно работать святым Себастьяном, – сказал Хелот. – Надо, чтоб не было в нервах изъяну.

– Тебе идет быть умирающим, – заметил Робин.

– О, пустяковая царапина, – небрежно ответил рыцарь. – Я, кажется, немного раскис от потери крови. Когда умру, когда скончаюсь, тогда на кладбище приди и у креста моей могилы на память розу посади.

– Чертополох я посажу, – отозвался Робин сердито. – Скажи-ка мне, Хелот, почему это наши друзья чертоугольцы таращатся на тебя, точно на диковину? Что ты еще учудил?

– Откуда мне знать, Робин? Это же ты у нас знаток угнетенной вилланской души. – Он призадумался. – Может быть, они считают меня великим героем? – предположил Хелот.

Но Робин покачал головой:

– По-моему, они считают тебя магометанином.

– Меня?!! Милосердное небо, как это могло прийти им в голову? А я-то думал, что англичане начисто лишены фантазии!

Локсли прищурил серые глаза:

– Да ведь ты сам болтал...

Хелот почесал в затылке:

– Я? Болтал? Сомнительно... При моей-то молчаливой натуре... – Вдруг он рассмеялся. – Слушай, я действительно сказал какому-то мальчику, что я сарацин.

– Зачем ты это сделал? Поведай мне, убогий.

– Да так... Хелот отвел глаза.

– Хелот, когда ты умрешь, мне будет недоставать того приятного разнообразия, которое ты вносишь в мою скучную жизнь.

– Мне приятно это слышать, Робин, Ибо я собрался вас покинуть.

– Брось. Тук говорит, что ты вне опасности. Скоро встанешь на ноги.

– Вот именно. Встану на ноги, Я ухожу. – Хелот поморщился. – Середина лета. Истекает срок моей службы у тебя. Наступило тяжелое молчание. Робин смотрел на этого странного человека, которого так и не сумел понять, и молчал. Неожиданно он понял, что вместе с Хелотом из Шервуда уйдет что-то очень важное.

– Ну что ж, – сказал наконец Робин. – Воля твоя, Хелот.

И больше не добавил ни слова.

В 1207 году на праздник Пятидесятницы шериф Ноттингамский устроил грандиозный турнир. Гай Гисборн сбился с ног и издергался еще за неделю до торжества, поскольку на него возлагалась нелегкая задача обеспечения правопорядка во время праздника. Необходимо было не допустить народных волнений.

Когда Греттир, томимый скукой и одиночеством, все-таки разыскал его возле казармы, Гай не нашел в себе сил на разговоры с юным датчанином. Ругаясь через слово, Гай втолковывал солдатам, кто из них на каком углу должен обеспечить упомянутый правопорядок. На вежливый вопрос подъехавшего Греттира, будет ли сэр Гай сражаться на копьях во время предстоящего турнира, Гай несколько мгновений молча смотрел на юного норвежца (или кто он там), а потом, с заметным усилием совладав с собой, сдержанно покачал головой. Греттир счел за благо ретироваться.

Таким образом в день Пятидесятницы Греттир оказался в совершеннейшем одиночестве. Он вернулся домой с турнира поздно вечером, когда уже стемнело, отстегнул на ходу шлем, бросил пробитый щит, расшвырял обувь и босиком прошел по каменному полу через галерею в спальню.

В спальне царил беспросветный мрак. Натыкаясь на предметы, число которых резко возросло с наступлением сумерек, Греттир добрался до свечки в медном шандале и зажег ее. Огонек наполнил комнату слабым розовым светом. Греттир поставил на стол медное зеркало, налил себе вина и уселся, мутно глядя в свое отражение.

– С праздником, старик, – сказал он серьезному беловолосому юноше, который с отрешенной грустью смотрел на него из зеркала.

Вино было терпким и душистым. «Чудесное вино, черт побери. Надо будет завтра велеть прислуге прикатить еще пару бочонков.»

– Греттир усмехнулся и покачал головой. – До чего я докатился, – подумал он. – Пьянствую ночью, в одиночку, с собственным отражением в зеркале. Вот бы покойный папаша порадовался, глядя на своего отпрыска!

Покойный папаша Греттира, заметим мимоходом, обнаружив в малолетнем наследнике противоестественную склонность к размышлениям и столь же ненормальное отвращение к охоте и прочим доблестям, именовал сына не иначе как «выкормыш». Не признавать же в таком дурачке собственную плоть и кровь!

Что и говорить, детство Греттира было одиноким. Покойная матушка, пока ее не постигла жестокая участь вследствие роковой встречи с Брюсом Безжалостным (этого сексуального маньяка в течение двадцати лет не мог изловить весь цвет рыцарства, включая сэра Ланселота), воспитанием сына не занималась, поскольку была занята паломничеством по различным святым местам. Она любила Бога куда больше, чем людей.