Кристофер Сташеф - Мудрец

Первый камень попал Кьюлаэре по ребрам; что-то хрустнуло. Он вскрикнул, согнулся пополам и обхватил голову руками. Следующие камни полетели градом. Он побежал, семья погналась за ним следом, выкрикивая непристойности, швыряясь камнями. Кьюлаэра огрызался, время от времени оборачиваясь. Камни били по плечам, боль растекалась и ударяла в голову. Он забежал в лес, где ветви задерживали камни, даже отбрасывали их назад. Но одно из деревьев, задержав камень, уронило его ему на плечо, зацепив голову.

Кьюлаэре на мгновение стало дурно, ноги подкосились, казалось, мир накренился. Он врезался в ствол дерева. На него уже не раз набрасывались таким образом с тех пор, как Ракхоуз ударил его за то, что он полез не в свое дело, а потом Кьюлаэра вернулся и пнул его в то место, куда бьют, чтобы обезоружить мужчину. Голова прояснилась, он собрался с силами, оттолкнулся от дерева и поплелся через лес.

Голоса позади по большей части стихли, но не все: не ушли сыновья Ракхоуза, всегда жаждущие отомстить за отца. Одного этого им бы хватило, но они могли еще вспомнить о случае с сестрой — и не раз, ведь прошло уже одиннадцать лет. Один из камней попал Кьюлаэре прямо по макушке, пролетев между его поднятыми руками, — небольшой камень, так что он лишь покачнулся, его опять затошнило и закружилась голова, но этого хватило, чтобы они настигли его и ударили сзади. Он закричал от злости и боли, развернулся, одуревший, как только что разбуженный медведь, и столь же опасный. Он бросился на них, кулак врезался в голову Горнила, в живот Ниргола. Третий брат двинул ему сзади дубинкой по голове, Кьюлаэра упал почти без сознания, его окутал мрак, он из последних сил попытался вырваться из него и расслышал рядом голос старого Дэбэлша:

— Хватит! Вы же знаете, что нельзя пользоваться никаким оружием, кроме камней, при изгнании!

— Подонок набросился на нас, — простонал Горнил.

— Сами дураки, не надо было приближаться! Нет, оставьте его — никаких убийств!

— Он ударил нашего отца! — выдавил Ниргол, держась за живот — в сотый раз за последние одиннадцать лет, и Дэбэлш ответил так же, как всегда:

— Он убил его, чтобы спасти свою жизнь, причем тот вершил богомерзкое дело!

— Ну да, развлекался со шлюхой, — огрызнулся Горнил. — Разве распутство преступление? Кьюлаэра сотворил новую шлюху, а за это ты его не убил!

— Обманутая женщина — не шлюха, и она уже помолвлена с Тэмбэтом, беременная или нет!

— Ну и дурак он, — пробормотал Ниргол, правда, не слишком убежденно. — Что для Тэмбэта — одной женой больше или одной меньше?

— А вы вдвойне дураки, раз убиваете человека за то, что он бросил женщину! — Голос Дэбэлша слабел, он отталкивал юношей. — Проваливайте теперь же, или вы на всю деревню навлечете гнев богов! Им решать, жить Кьюлаэре либо умереть! Прочь!

Юноши протестовали, но голоса их становились все тише:

Дэбэлш гнал их все дальше. Кьюлаэра лежал задыхаясь — и мучаясь. Боль в ребрах вынуждала дышать осторожно — и еще боль в голове, в руках, ногах, груди и спине. Он усмирял боль, сосредоточиваясь на чувстве мстительного удовлетворения, какое получил, украв и спрятав деревенское сокровище. Они посинеют, когда обнаружат пропажу. Но сразу же он представил себе, что сделают его братья, если вернутся и найдут его лежащим здесь без сознания. Эта мысль придала Кьюлаэре достаточно сил, чтобы доползти до густых кустов. Он зарылся в перегной, из последних сил поднял налитую свинцом руку, забросал себя листьями и лег, в отчаянии пытаясь остаться в сознании...

Но неудачно.

Огерн водил рукой, нежно и медленно гладя тело Рахани. Она поежилась и выдохнула:

— Довольно!

— Не может быть довольно, — прошептал Огерн, продолжая гладить ее.

В ответ послышался стон:

— Мне казалось, что ты забыл эту игру.

— Я не забыл ни единой из тех игр, коим ты обучила меня, моя богиня.

— Но каждый день я учила тебя новой, и вот уже сколько десятилетий миновало, как мы играем в... Ох-х-х-х! Огерн!..

— Десятилетий? Неужели так долго?

Огерн целовал округлую плоть столь нежно, что губы его могли показаться крыльями бабочки, столь нежно, что вытянули еще один стон из нее.

— Пятьсот лет!

— Они пронеслись как стрелы, — прошептал Огерн, и Рахани задрожала от его дыхания и шепота. — Пятьсот лет, и каждый день в Раю! Но как еще могло бы быть, коли возлюбленная моя — моя богиня?

— Глупый мальчишка. — Она нежно коснулась его шеи, ласково поцеловала, с обожанием вгляделась в его черты. — Сколько раз должна я тебе повторять, что мы, улины, не боги, а просто более могущественная и древняя раса, чем твоя?

— Столько, сколько захочешь, — промурлыкал он, — ибо тогда я буду слышать твой голос.

И его рука снова пустилась в странствия. Но Рахани поймала его запястье и сильно сжала его:

— Хватит, ретивый смертный! Ужели не хватит? А несколько минут назад не познал ли ты удовлетворения, бездны экстаза? И нужно ли тебе, чтоб я взалкала больше?

— Да, если я могу — способен ли простой мужчина удовлетвориться, имея подле себя женщину, столь желанную?

Он говорил чистую правду, ибо из улинок Рахани была самой роскошной женщиной — даже тогда, когда таких, как она, женщин было столько же, сколько их теперь среди людей, а худшая из улинок, по человеческим меркам, — королева красоты. А если она чувствовала потребность в партнере-человеке — что не было необходимостью, но лишь желанием, — то Огерн, конечно, был именно тем, кого бы выбрала королева. Высокий и широкоплечий, с могучими мышцами и столь правильными чертами лица, что его можно было даже назвать прекрасным, с волосами цвета черного янтаря и золотом кожи, с большими глазами и чувственными губами — он был всем, что женщина могла назвать желанием, вот только был стыдлив, но с Рахани становился полной противоположностью, совершенно раскрепощенным.

— Ну остановись! — Она снова сжала руку, но поздно — под его ласками затрепетала ее грудь, задрожало тело. — Нет, любовь моя! Мне необходимо поговорить с тобой о серьезных вещах, а я не могу, ты снова будишь во мне желание!

— Что может быть серьезнее любви?

— Жизнь и смерть!

Не отпуская его руки, Рахани подняла голову, посмотрела ему прямо в глаза сначала строго, а после умоляюще.

— Смерть? — улыбнулся Огерн. — Так я перестал тебе нравиться?

— Никогда. — Она смягчилась, рука ее на его запястье разжалась и поднялась, чтобы убрать волосы, упавшие ему на лоб. — Ты никогда не утомишь меня, Огерн.

— Ты обещала, что, как только я начну надоедать тебе, сразу же скажешь об этом!

— Лишь потому, что ты просил меня о том, поскольку я-то знаю, что мне никогда не наскучит твое общество. Не раньше, чем тебе наскучит мое.