Федор Чешко - Урман

Размахивая над головой каким-то чахлым прутиком, долженствующим изображать лиственную ветвь (которую об этой поре, да еще и в граде взять было негде), старик торопливо пошел к тому месту, откуда продолжали взлетать горящие стрелы. Он все прибавлял да прибавлял шагу, пока наконец не побежал во весь дух, — Кудеслав видел, как стелются по ветру седые длинные космы, как смешно болтается из стороны в сторону длинная белая борода…

— Ну, мужики, покуда с них хватит, — усмехнулся Мечник. — Сговариваться хотят. Кто пойдет?

Он вопросительно глянул на Белоконя (тот так и сидел все на том же месте, спиною к мордовскому граду). В Кудеславову сторону волхв не смотрел, но, догадавшись, что вопрос обращен прежде всего к нему, вздохнул:

— Иди лучше ты, Лисовин. Тебе и мокшанская речь ведома, и вообще…

Велимир опустил на землю бурдюк с остатками дегтя (из опавшей кожи неспешно полезла, сминая молодую траву, блестящая вязкая чернота) и заторопился встречь мордовскому вестнику. Они сошлись на полпути меж опушкой и градом, заговорили о чем‑то неслышном, помогая речи выразительными взмахами рук.

Наверняка меж этими двумя стариками повелся очень важный для обеих общин разговор, только вовсе не на разговаривающих стариков хотелось глядеть сородичам Кудеслава.

Взгляды родовичей прикипели к тянущимся из-за частокола дымам. Да как прикипели! Мужик, не донесший до лучников очередные подожженные стрелы, так и замер с ними в руках. От продегтяренного меха огонь перекинулся на древки — мужик не замечал. Небось вспыхнут штаны — и то не сразу почувствует.

Дымы над мокшанским градом светлели; нет-нет да и пятнали их белесые клубы пара.

Мокша боролась с пожарами, и вятские воины, грызя губы да ногти, гадали (многие — вслух): спасет мордва свой град или не спасет?

И Кудеславу подумалось, что лишь оглядка на него, Кудеслава-Урмана-Мечника, мешает сородичам со всех ног кинуться к граду — помогать тушить ими же разожженное пламя.

Случись Лисовину увидеть этакое обращение с его лучшим конем, Мечника не уберегли бы ни пробивающаяся в бороде седина, ни воинское умение. Впрочем, воинское умение к этаким делам вовсе никакого касательства не имеет: даже ради защиты собственной жизни Кудеславу бы и в голову не пришло поднять руку на названого родителя. А вот Велимиру при виде мокрых, ходуном ходящих боков, разодранных удилами губ да кровяных белков загнанного коня прежде всего другого обязательно пришло бы в голову поднять руку на Мечника. И не только поднять, но и опустить, причем не единожды. И еще хорошо, если только руку — пустую, без чего-либо увесистого или хлесткого. Потом Лисовин бы наверняка пожалел о своей несдержанности, но это самое «потом» наступило бы очень не скоро.

Кудеслав прекрасно понимал все это; а еще он понимал, что Велимир в своей ярости был бы совершенно прав.

Но, с другой стороны, что важнее — Велимиров конь или благополучье общины? Небось сам Лисовин ни мига не промедлит с ответом на подобный вопрос, еще и оскорбится: «По-твоему выходит, будто я изверг какой-то?!»

Только все же хорошо, что Лисовин не мог видеть ту убийственную для коня безроздышную гонку, в которую Кудеслав затеял играть с валящимся к закату Хорсовым ликом.

Да, Лисовин не мог видеть эту гонку.

И никто не мог.

Названый родитель Мечника Кудеслава и старый мордвин-вестник договорились меж собою быстрее быстрого. Собственно, «договорились» — не слишком-то удачное слово, но лучшее выискать трудно. Скажем так: быстрее быстрого Велимир и вестник (им оказался родовой старейшина, да иначе и быть не могло — на то родовичи и удостаивают одного главенством над всеми, чтобы в тяжкие мгновенья не тратить время на выбор того одного, которому придется заслонить собой всех)… так вот, Лисовину и мокшанскому старейшине потребовалась всего-навсего пара десятков слов, чтобы уяснить положение дел и найти способ выбарахтаться из заварившейся кровавой каши без новых смертоубийств.

И новых смертоубийств не было — во всяком случае, до Мечникова отъезда.

Хорохорились облепившие гребень тына мокшанские удальцы — оружьем размахивали; грозили, что тоже будут теперь нападать «не как льзя»; бранились гадко по-своему и по-вятичски (снова услыхал Кудеслав «евина вонького»)… Ерепенились вятичи — тоже потрясали оружием (не рискуя, однако, выходить на открытое); орали, что «это мы за вас еще толком-то и не брались, а вот ужо»… Однако было ясней ясного: перекипели и те и другие. Не хочется им больше.

А брань да угрозы — это не от злости.

От радости это.

Они ведь не урманские вой, не каганская рать и не Волковы дружинники. Для тех с ворогом биться — что бортнику пчелиный рой из дупла выкуривать или кузнецу по раскаленному железу ковадлом греметь. Труд. Любый или же не шибко любый, но свой, привычный. Тот, без которого жизнь не в жизнь.

А эти, которые на тыне и которые на опушке, — эти лишь в ярости способны побоище учинить. Или от несытой зависти на чужое добро. Или еще от чего-нибудь такого же, только чтоб непременно до самого нутра проняло, чтоб взор помутился, чтоб сердце заколотилось неистовей, чем заяц в силке… Тогда-то они способны на многое. Кабанами переть напролом; по-рысьи внезапно валиться на вражью голову из невидной да неслышной засады; упрямей раненого медведя ночи и дни напролет стеречь укрывшегося в крепком месте ворога — рано или поздно опростоволосится, высунется, подставится под смертный удар.

Но уж коли пошло спадать буйное пламя в груди… Нет, и тогда умелый начальствующий вполне может вновь растравить их души — если сочтет нужным.

Однако в тот день начальствующие готовы были на что угодно, только бы не распалить своих родовичей вновь.

А сами родовичи…

Сами они — и мокшане, и вятичи — слишком радовались тому, что дымы над градским тыном постепенно светлеют да прозрачнеют.

Сами они прекрасно видели, что сошедшиеся на полпути меж опушкой да частоколом старики близки к согласию.

Ну и слава богам.

Конечно, если те, на опушке, снова вздумают…

Конечно, если тем, на тыне, захочется еще…

Но это лишь слова. Одни не вздумают, потому что другим не захочется, а другим не захочется, потому что одни не вздумают. Потому что и для тех и для других битва — не труд, без которого жизнь не в жизнь.

Да, по всему было видать, что Лисовин и мокшанский старейшина близки к согласию. Мордвин, кивнув Велимиру, отвернулся и проорал своим сгрудившимся на тыне сородичам какое-то немногословное приказание. Лисовин же, оборотившись к лесной опушке, крикнул:

— Слышь, Кудеслав, поди сюда, только без оружия. Нож оставь при себе, а остальное брось. И руки держи на виду. А прочим нашим скажи, чтоб глупостей не натворили, понял?