Ольга Ксенофонтова - Иноходец

Вот теперь к услугам хорошо одетого господина оказались и извозчики. Но и тут Джерард умудрился всех ошарашить, выбрав самую дохлую упряжку. Владелец кляч уверовал в святое причастие, Зимнего Деда и цветок с семью лепестками одновременно.

— «Дикий мед», — сказал Иноходец и, откинувшись в подозрительно скрипнувшей коляске, отдался своим собственным мыслям.

Пешком идти не хотелось, но и скоростное передвижение его тоже не интересовало. Нужно было спокойно пережить и отработать овладевшие им эмоции.

Эмоции были очень противоречивы.

Коляску покачивало.

«Я чертова капуста в восьмидесяти одежках. Как я буду снимать это на ночь? Не подскажешь, Джерард? Как там у тебя с раздеванием, когда и слуг-то не имеется?»

Само понятие ночи и дня как обязательных чередующихся величин утратило свою незыблемость довольно давно. Осталось ощущение постоянных сумерек — то ли предрассветных, то ли предзакатных. Мир людей превращался в изнанку, временное пристанище. Лицевой стороной жизни заявило себя Межмирье. Оно пустило в ход все резервы обаяния, все запрещенные приемы. Как предприимчивая любовница при ленивой законной супруге, оно привечало Иноходца переливчато-яркой окраской, светом, теплом, радостной музыкой, и под весь этот опереточный антураж воровало дни, недели, месяцы, силы, чувства.

Соблазняло подарками, открывало сундуки новых возможностей. Покорно и завлекающе распахивало любые двери. Услужливо пятились стражи, четче прорисовывалась линия границы. Угадывались желания. Каменели под ногами нитевидные тропочки, охота всегда имела удачный исход. Оно привязывалось — и привязывало, оно боролось за своего Иноходца.

И реальность проигрывала. Жизнь среди людей сдавалась без боя, ей незачем было удерживать этого запутавшегося, возомнившего о себе мальчишку. Жизнь готовилась навсегда разжать свои не-цепкие пальцы, а объятия Межмирья ждали его. Сердце тихонько лежало в шкатулке, а Джерард забывал подсчитывать дни, а пустота за ребрами переставала напоминать о себе сосущей болью. Краткие, виноватые свидания с реальностью заканчивались погоней за очередным существом, что сопровождалось странным облегчением.

Встречая людей, Джерард не знал, о чем с ними говорить, и не находил повода прикоснуться к ним, да уже и не желал прикосновений. Его ремесло было достаточным поводом держать дистанцию, но этого Иноходцу становилось мало, и роль барьера начинала играть одежда.

Он разучился оглядываться, и по этой причине уже не вспоминал Эрфана. Тот бы многое пояснил, если бы захотел. Если бы успел.

О тайном, стыдном страхе быть пойманным на своей ущербности, на маленькой нечеловечинке, которая в воспаленном сознании, как в кривом зеркале, приобретала гигантские размеры. Увидеть чужую брезгливость. Даже тень опаски, подозрение, мысль… Эрфан должен был предупредить.

Плащи, перчатки, плотные ткани. Бархатная отделка, шелковые подкладки. Реквизит в этом театре дорого стоил и был до мелочей продуман. Все — теплое, приятное на ощупь: тонкая, одурманивающе пахнущая кожа, мягкая шерсть, невесомые кружева, легкий батист. Ни миллиметра обнаженного тела ниже подбородка. И изысканный шейный платок там, где у всех на виду должна биться под кожей жилка.

Эрфан от природы любил сложные костюмы и знал толк в моде, Джерард же ненавидел, но привык. До такой степени, что — спал в рубашке и брюках, ощущая себя почти голым.

Так уж совпадало, что он то и дело выходил из Межмирья либо ранней весной, либо поздней осенью, и ощущение лета стерлось, потерялось, как терялись многие другие приятные вещи, еще связанные с жизнью в повседневном мире.

Его ухоженность, его роскошная глянцевая раковина, лакированная таинственностью, привлекала женщин. Но внутри раковины, невидимый людям, дрожал, затаившись, мягкий и мерзкий моллюск его отравленной Межмирьем сущности, дрожал и ужасался при мысли о том, чтобы распахнуть хоть на мгновение свои створки. Лучистая, кошачья, расслабленная хитреца давно погасла в зеленых глазах Джерарда, и ледяной, отработанно-отталкивающий взгляд тоже являлся инструментом личной безопасности.

Бывали среди дам и натуры понастойчивее. Но если они все-таки получали то, к чему стремились, то не произносили впоследствии ни единого слова, и мнение свое хранили в святом молчании. Джерард же их попросту не помнил. Ему было все равно, даже если бы они болтали направо и налево. Но как раз молчаливость и странно загадочный вид его случайных пассий пробуждал неуемное любопытство в их подругах, знакомых, и огонь интереса продолжал пылать тем ярче, чем откровеннее Джерард затаптывал это ненужное ему пламя. Легенда сложилась сама по себе, раньше, чем ему исполнилось двадцать пять. В тридцать он был абсолютно мифологизирован безо всякого своего в том согласия.

Коляска дернулась, остановившись. Порывшись в кармане, Джерард обнаружил там несколько монет, расплатился и через мгновение уже стоял перед зеленой свежевыкрашенной дверью кабаре.

— Чего надо? — явный вышибала с полудебильным выражением лица тянул слова, не переставая ковыряться в зубах спичкой. — Закрыто.

— Мистресса Хедер здесь?

— Допустим… К ней не пускаем. Не велено.

— Передайте ей вот это, — Джерард со значениям поиграл брошкой в пальцах. — Сейчас передайте. Важно.

Брошка произвела некоторое впечатление, и вышибала выбросил спичку щелчком за дверь, едва не прямо в лицо Джерарду. Потом захлопнул створку, и стали слышны удаляющиеся шаги.

Ожидание длилось недолго. Тот же полудебил важно произнес:

— Мистресса желает видеть вас.

И приотворил дверь на такое расстояние, что и стройной балеринке не протиснуться, не то, что рослому мужчине, да еще плотно одетому. Джерард приложил усилия, двинул двери на себя, проник внутрь. Опять не оставив на посту у двери никого, вышибала потопал через роскошный просторный холл к незаметной дверце под лестницей. За этой дверцей, будто в сказке, находилась малая лесенка, винтовая, узкая.

— Три пролета наверх, дверь со стеклянным кружочком, — пробасил сопровождающий.

Ага, значит, не желает ползти вверх еще раз, боится, тушка застрянет. Правильно боится.

Дверь «с кружочком» вообще являлась единственной дверью на этаже.

Постучал.

— Открыто, — сухой строгий голос из-за двери. Вошел и сюда. Уже третьи воротца этого теремка. В кресле сидела и сама хозяйка, боком к нему, что-то писала в большой книге. Не подняла головы, не взглянула. Узоры на ее халате так дивно гармонировали с мебелью, что при желании можно тут эту хрупкую даму и потерять.

— Откуда у вас это? — без предисловий спросила дама, продолжая уделять внимание только записям.