Симона Вилар - Чужак

Поначалу прибывших угощали на Горе. Даже Бояна позвали на пир, чего давно не делали. Правда, пел на пиру Боян о древних временах, когда так же приходилось давать дань хазарам. Тогда хазары потребовали по беличьей шкурке с каждого дома, но мудрые старосты в ответ дали им по булатному мечу. И взволновала та дань каганов хазарских, которые, рассмотрев мечи, сказали, что придет еще время им самим платить славянам, потому что мечи у тех остры с обеих сторон, тогда как сабельки хазарские — только с одной.

Не по сердцу пришлась та песня послу Раж-Тархану.

— Как он смеет такое петь? Гоните его прочь, князья, пока я не озлился и сам не покарал певца. Ибо тогда он узнает, каковы наши сабельки, когда бьют с оттяжкой.

— Нельзя, благородный родич, — успокоил разгорячившегося посла Аскольд. — Боян — он вещун. А даже хазары знают, каково это — вещего погубить. Опомниться не успеешь, как беды обрушатся.

— Да плевать мне на это! А ты, мудрый каган Аскольд, аль запамятовал — ублажать или оскорблять меня обязан?

Дир же смеялся.

— Угомонись, пресветлый царевич. Певца уже потому нельзя обидеть, что у него дочка — первая краса в Киеве. А ты не хуже меня знаешь, что только глупец гневит родителя красной девицы.

Раж-Тархан тут же начал выпытывать, о какой красавице идет речь. Был он охоч до славянских девушек. В дар себе сразу нескольких рабынь славянских требовал. Но весть о первой красавице его заинтересовала. Однако Дир пояснил, что дочка у Бояна сама себе госпожа. А уж горда так, что на иного и не глянет. Зато хороша на редкость. А еще отчего-то кажется, что видел ее прежде. То ли во сне, то ли в грезах…

— Даже мой воевода Олаф, уж до чего баб недолюбливает, а тоже к Бояновне приглядывается. И все твердит, что видел ее раньше. Так ли я говорю, Олаф?

— Зря смеешься, Дир, — зыркнул единственным глазом ярл. — Я и впрямь девку эту откуда-то знаю. И неспокойно мне, что не могу вспомнить.

Тут в разговор вмешался Торир:

— Ты бы, княже, не о девках строптивых гостю рассказывал, а о сестре его поведал. Извелась, небось, княгиня пресветлая, брата ожидаючи.

Но посла хазарского речи о сестре не больно занимали. А вот о дани поговорить любил. Тут и хмель с него сходил. Уточнял, сколько возов с житом получит, сколько кругов воска, сколько бочонков с дегтем да кулей с мехами повезет, сколько пленников возьмет. Так уж повелось, что немало людей уводили с собой в неволю хазары.

И оттого ропот стоял в стольном Киеве. Дир как-то вернулся хмурый. Пожаловался брату, что люди вслед ему кричат: мол, похвалялся Дир кровь хазарам пустить, а сам пятки им лижет.

— Умом думай — не яростью, — только и ответил Аскольд.

Дир голову опустил, сдерживая дыхание. А сам на Торира поглядывал. У того лицо спокойное, только в светлых глазах лихость веселая таилась.

Перед самым отъездом Раж-Тархан устроил прощальный ужин в тереме сестры Ангуш. Аскольда тогда дела задержали, а вот Дир с Олафом, Ториром да несколькими боярами, из тех, кто повеселее, собрались в отдельном теремном срубе на острове. Хазары еще позвали кое-кого из киевских евреев. Хазары с евреями были одной веры, об одних обрядах говорили, пока Дир не перебил их, велев жене нести угощение. Ангуш вовсю стремилась угодить мужу и брату, нарядная сидела во главе стола, бренчала золотыми кольцами подвесок Она опять была на сносях, смугленькое личико осунулось, но за тем, что подавали, следила внимательно. По мановению ее руки вносили то большой котел со щами с курятиной, то горшки с мясом, тушенным с репой и травами, то белую и красную рыбу с подсоленной икрой, то залитых сметаной перепелок, А еще несли бочонки с хмельным медом, с винами заморскими, в замысловатых кувшинах — брагу и наливки, на ягодах настоянные. Знала Ангуш-княгиня, как угодить, какие яства подать, но и учитывала, что мужчины хмельное любят. Они и налегали вовсю, опьянели вскоре, и хотя в стенах сруба было тесновато, да и собравшихся не так и много, однако расшумелись они, как добрая сотня.

Торир веселился со всеми и старательно показывал, сколько пьет, но больше здравицами и чоканьем иных подбивал опорожнять кубки. Сам же был напряжен, прятал за широким поясом мешочек с сонным зельем из трав, которым его волхвы снабдили.

«Иного случая больше не представится», — думал лихорадочно, а сам пьяно подмигивал Ангуш, лукаво грозил ей пальцем да заводил речи о том, что-де это о ней и Кудряше разудалом люди рассказывают?

Ангуш нервничала, оглядывалась на захмелевшего мужа, косилась на Торира злой кошкой. А тому только одного было надо — чтобы ушла княгиня, В конце концов, когда даже брат стал допытываться у нее, о чем это варяг речи ведет, она встала; ушла столь стремительно, что даже задела отлетевшей тонкой косой развалившегося в кресле мужа. Не заметила даже. А Дир только отмахнулся, как от мухи надоедливой.

— Навязал ты мне сестрицу свою, Тархан. Она-то, конечно, плодовита, да только дети ее все мрут, словно порчу кто навел. Не твои ли иудеи постарались? Вон как зыркают глазами черными.

— Чем тебе плоха Ангуш? — взвился хазарин. — Я обижать ее не позволю.

— Не позволишь? Да кто тебя спрашивать будет! Хоть зарежу ее — тебе-то что? Моя она.

И в который раз за этот хмельной вечер они начали ругаться. Раж-Тархан вопил об оказанной Диру чести — дескать, дали ему женщину знатного рода, а Дир зло огрызался: мол, такого ли уж знатного, если и сам посол не столь важная птица в каганате, и род его не от иудейского племени идет, а от побочной ветви.

— Мне объясняли, что только от женщин иудейского племени ваша знать. А сам ты и Ангуш твоя — тьфу! Хазары вы черные.

Большего оскорбления Раж-Тархану и нанести было нельзя. Он вскочил, кинулся на Дира, но, получив оплеуху, отлетел. Тут уже все повскакивали, загомонили. Перепуганные евреи кинулись между ними, стали примирять, кто-то кричал, что позовут Аскольда. Имя старшего князя, как ни странно, успокоило. Вновь уселись за столы, сердито сопя. Потом Раж-Тархан, повернувшись к евреям, начал что-то говорить по-своему. Сердито, властно. Те трясли пейсами, отвечали. Один пожилой раввин даже слезу пустил, но держался достойно, если бы только его речь не прерывалась самой вульгарной икотой. Пьяны уже все были. АТорир все подливал хмельного.

— Ну, пошумели, а теперь мировую выпьем. Еще по чаше зелена вина да медку стоялого. И что тебе, княже, до евреев обрезанных? Кто они — а кто ты! Ты князь, они все от тебя зависят. Да и послы пусть свое место знают.

Дир важно подбоченивался от этих слов, грубо пихал послов хазарских, те огрызались, грозили бедой, ругань началась. Торир опять наполнил чаши, а сам все поджидал момент, чтобы добавить в питье зелья. Пока, правда, не складывалось. Видел, как внимательно следит за всем своим единственным глазом Олаф. И хмель ярла не брал. Сидел хмурый, только порой отталкивал пьяно заваливавшегося на него боярина Борича. Наконец Олаф поднялся.