Владислав Русанов - Пасынок судьбы

— Вот так на! Без меня меня женили! А кто сказал тебе, пан рыцарь-с-мечом-под-мышкой, что я пойду тебе служить?

Годимир позволил себе улыбнуться:

— У меня третьего дня сбежал оруженосец. Чутье подсказывает мне, что ты сможешь его заменить.

Корчмарь пожал плечами, внимательно наблюдая, как его сын кладет щит на лавку около Годимира, прислоняет к стене копье.

— А чего считать-то, пан рыцарь? Шесть скойцев [10] Скоец — денежная единица. 1/24 гривны. для ровного счета и всего делов.

Рыцарь покорно вытащил тощий кошелек, но тут возмутился шпильман:

— Э! Что за леший? Да не стоит то, что я сожрал вчера, и четверти того!

— Еще сегодня жрать будешь, — невозмутимо отозвался из-за спины отца Ясько, скрестив на груди руки, подобные кабаньим окорокам.

— Тебя, болван, спросить забыли, — окрысился музыкант.

Ясько забурчал что-то невнятное и двинулся к нему, но Годимир предостерегающе поднял руку:

— Этот человек под моим покровительством.

Здоровяк осекся, глянул на меч в черных ножнах, потом на отца и обиженно засопел.

— Итак? — Рыцарь вытряхнул содержимое кошелька на стол. — Шесть скойцев?

— Каких там шесть? — Шпильман решительно подгреб к себе кучку монет различного достоинства, среди которых меди было едва ли не больше, чем серебра. — Пяти хватит с головой.

Его пальцы проворно отобрали пять наиболее истертых монет.

— Получай.

Корчмарь недовольно засопел и нагнулся, собирая денежки.

— Да! И мула моего отдашь! — добавил музыкант.

— Ну уж нет! — возмутился хозяин. — Где ж такое видано? Соглашаешься, можно сказать, только из уважения к пану рыцарю, а тебе тут же на шею прыг и ножки вниз! Или еще два гроша [11] Грош — денежная единица. Четверть скойца. , или осел мой!

Годимир не выдержал. Хлопнул ладонью по столу. Мужики в куколях опасливо съежились. Богоборцы, напротив, наградили рыцаря взглядами, источающими презрение и укоризну.

— Хватит, любезный. Ты портишь мне настроение. А настроение для рыцаря… Не думаешь, что я сейчас встану и всю корчму твою по досточкам разнесу?

Толстяк сглотнул, дернув кадыком, но панике не поддался:

— Нет, не думаю, пан рыцарь.

— Это еще почему? — опешил Годимир.

— А потому. Я ж вижу — ты странствующий рыцарь, а значится, какой-нито обет давал. Справедливость там защищать, обиженным всяко-разным помогать. А какая ж тут справедливость? Грабеж средь бела дня!

— Грабеж, грабеж, — подтвердил музыкант. — Так и норовишь меня ограбить.

— Я? Да это ты меня по миру пустить норовишь!

— Хватит! Помолчите оба! — прикрикнул Годимир, вторично стукнув по столешнице. — Забирай свои два гроша и иди дело делать! Я голодный, как дюжина волколаков, а они развели, понимаешь…

С довольной ухмылочкой корчмарь сгреб недостающие гроши в карман передника и, рассыпаясь в благодарностях, ретировался.

— Э-э-э, пан рыцарь, — протянул шпильман, — зря ты ему потворствуешь. Он так, глядишь, как раз тебе на шею влезет и ножки свесит.

— Тебе-то что за забота? Деньги-то мои… — Годимир еще злился на музыканта, который втянул его в позорную корчемную перепалку.

— А кто меня в оруженосцы нанять решил? — прищурился шпильман. — Вот я за твой кошелек и печалюсь. Или он у тебя волшебный, а, пан рыцарь? Как у Малуха-золотаря из Неколупы?

— Не волшебный, — отрезал рыцарь. — А все равно мое дело, кому сколько платить.

— Так ты уже не хочешь меня брать?

— Почему нет? Беру. Звать-то тебя как, музыкант?

— А не надо меня звать, я сам прихожу, — оскалился было шпильман, но потом посерьезнел и назвался: — Олешек. Олешек Острый Язык из Мариенберга.

— Звучит. Положим, что язык у тебя без костей, я уже понял…

Их беседе помешало появление корчмаря с двумя жбанчиками пива. Плотная белая пена свешивалась набекрень над деревянным краем, как шапочка записного гуляки. Следом за отцом поспевал Ясь с резным ставцом, на коем поджаренные кровяные колбаски утопали в перине тушеной капусты. За Ясем вышагивала коротконогая курносая девка, с первого взгляда видно — братова сестра и отцова дочка, и тоже, верно, Яська, волочащая блюдо поменьше, где две здоровенные краюхи ржаного хлеба украшались с боков стрелками зеленого лука и фиолетовыми с изморозью розетками базилика.

— Что Господь, Пресветлый и Всеблагой, послал, тем и рады! — поклонился хозяин корчмы, принимая у отпрысков угощение и выставляя его на стол. — На здравие да пойдет, а не во вред…

Он еще раз поклонился и убрался восвояси, не услышав язвительного бурчания музыканта:

— Рады они… Да за такие деньжищи еще плясать вокруг стола должны.

Годимир усмехнулся:

— Брось, не бери в голову. Как ты с таким норовом живешь только? И руки-ноги целы…

— Ты лучше спроси, как бы я жил, когда бы не смеялся над всеми и над собой заодно?

— Что, помогает?

— А то! Хочешь, я тебе песенку спою. Для затравки. Ты ж меня в оруженосцы взял не клинки точить. Ради цистры моей, поди?

— Может, поешь сперва?

— Да ладно. Больше голодал.

Олешек умостил грушевидное тело цистры на колене. Дернул на пробу струну, другую. Не расстроились ли? Результат удовлетворил музыканта. Он откашлялся и запел вполголоса:

Голос у шпильмана был не слишком сильный, да и высоковатый, хоть он и пытался пускать звук из груди, чтоб пониже выходило. Но стихи понравились всем собравшимся в корчме без исключения. Старший из богоборцев — седой, с изможденным морщинистым лицом — даже поднял вверх палец, произнося назидательно:

— Смирение есть первая заповедь Веры в Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого.

Его товарищи согласно закивали, отчего напомнили Годимиру клюющих зерно кур. Чтоб не прыснуть со смеху, рыцарь сделал вид, будто поправляет усы, а сам прижал ладонь к губам. Но провести Олешека оказалось не просто.

— Вот, пан рыцарь, сколько ты со мной знаешься, а уже нахватался невесть чего. — И добавил, снизив голос до шепота: — Грешно со святых отцов смеяться. Ай-яй-яй, пан рыцарь.

— Ладно тебе! — Годимир не знал, гневаться ему или улыбаться. — Будешь много говорить, враз проверим, какой у тебя лоб. Стеклянный или, может, глиняный.

— Э, нет, пан рыцарь. Будешь драться — убегу. От тебя, видно, и старый оруженосец оттого сбежал? А, пан рыцарь?