Энгус Уэллс - Дикая магия

— Ценнайра, я люблю тебя, — с надрывом прошептал он. — Я молюсь о том, чтобы к тебе вернулось сердце. Я люблю тебя.

— Я тебя тоже, — пробормотала она, — но то, что со мной случилось, мешает нам.

— Я не могу этого отрицать, — сказал он, понимая, что делает больно и ей, и себе. — Прости, но не могу.

— Тебе незачем просить прощения. — Губы ее коснулись его шеи у открытого ворота рубашки, и он содрогнулся всем телом. — Это я должна просить у тебя прощения за все, что я сделала, за то, кем была.

— Нет. — Каландрилл слегка отстранился, держа ее за плечо и гладя по щеке. — То, что ты делала и кем ты была, все это в прошлом. Сейчас же ты совсем другая. Сам Хоруль простил тебя, а кто я по сравнению с богом? Дера, даже Брахт признал свою ошибку, даже он понимает, что ты теперь с нами.

Каландрилл не стал говорить о еще оставшихся сомнениях кернийца. Он понимал: со временем и они развеются. Сейчас самое главное — успокоить Ценнайру. Слезы, блестевшие у нее на щеках, причиняли ему боль. Каждая капелька как иголка вонзалась в душу.

— Катя говорила мне о том же, — пробормотала она, всхлипывая. — Я надеялась…

Она не договорила. Плечи ее поникли, и вся она затряслась в рыданиях. По щекам потоком лились слезы. Каландрилл смутно помнил, что было потом. Им овладела сила, не подчинявшаяся логике и вытеснившая память и всякие сомнения. Он видел перед собой только прекрасную плачущую женщину, которую любил, а не творение колдуна. Каландрилл не помнил, как поцеловал ее, и она ответила ему взаимностью, и губы ее были мягкими и теплыми и слегка солоноватыми от слез. Та же непреодолимая сила понудила их опуститься на подушку; руки и пальцы Каландрилла жили сами по себе. Как он остался без одежды, как без одежды оказалась она — он не помнил. Но уже ничто не стояло у него на пути, и ему стало безразлично, кто она. Сейчас она была просто любимой женщиной, первой женщиной в его жизни, а он — по-настоящему первым любимым мужчиной, несмотря на ее бурное прошлое. Она чувствовала себя девочкой, обнимая и направляя его в себя, и когда он взял ее, слезы мгновенно высохли.

Ценнайру наполнил один бесконечный восторг. Она словно родилась заново. Все мерзкое, что было раньше, забыто. Рядом лежал ее первый и единственный мужчина.

А Каландрилл никогда и не подозревал, что испытает такое счастье, что ему будет так хорошо оттого, что хорошо ей, что на его пробуждающееся желание она ответит таким же и что любовь вознесет желание до высот неимоверных.

Они лежали обнявшись; ночь почернела и смолкла, и вдруг наступил жемчужный рассвет. Пропел петух, пролаяла собака. Ахгра-те начал пробуждаться. Каландрилл шевельнулся и, открыв глаза, не сразу сообразил, где находится. Он наслаждался согревавшим его мягким теплом и сладким запахом, наполнявшим его ноздри. Солнце еще не поднялось над горизонтом. В полумраке комнаты он смотрел на Ценнайру. Девушка спала, и лицо ее было прекрасно в обрамлении иссиня-черных рассыпанных по подушке волос; под смятыми простынями угадывалось прекрасное тело. В Каландрилле вновь шевельнулось желание, и она, словно почувствовав на себе его взгляд, открыла глаза. Каландриллу даже показалось — и он устыдился своих мыслей, — что она почуяла его взгляд своими сверхчеловеческими способностями.

Но вот Ценнайра открыла объятия и пробормотала:

— Я люблю тебя, — и угрызения совести и чувство вины отступили.

— Я тебя тоже, — ответил Каландрилл и вновь взял ее.

Когда они, обнявшись, томно отдыхали, он вдруг подумал, что скажут об этом Брахт и Катя, и тут же на него обрушились заботы дня. Он очень осторожно высвободился из ее объятий и откинул простыни, смущаясь мысли о своих товарищах. Что они подумают, когда узнают что они любили друг друга?

— Мы отправляемся на рассвете. Пойду к себе.

— Я утомила тебя?

В вопросе сем было немного кокетства, но он, не имея никакого опыта, не распознал его и честно ответил:

— Нет, что ты! Но…

Ценнайра приподнялась на локте, не обращая внимания на то, что простыня оголила ей грудь. Он повернулся, увидел ее наготу, и желание вновь захватило его.

— Ты не хочешь, чтобы другие знали про эту ночь? Про то, что мы любили друг друга? — спросила Ценнайра, понимая причину его смущения.

— Мне кажется… — пробормотал он, теребя одежду и боясь обидеть ее, — если они…

Ценнайра рассмеялась, встала на колени, подползла к нему, обняла, прижавшись губами к его шее и гладя золотистые волосы.

— Если они нас осудят? А я так готова кричать об этом на весь свет.

— Но… они могут не так… Я сомневаюсь…

Она поцеловала его в губы, заставив замолчать, и тут же с улыбкой отстранилась.

— Я промолчу, если ты считаешь, что так лучше. Хотя мне будет трудно скрыть свою любовь. Но я все сохраню в тайне, если ты этого желаешь.

Каландрилл коснулся ее щеки и вновь принялся зашнуровывать рубашку.

— Они могут не понять. — Он неуверенно пожал плечами. — Я не хочу новых разногласий.

— Я тоже. — Ценнайра посерьезнела, быстро соскользнула с кровати и тоже начала одеваться. — Ради нас обоих. С меня хватает и того, что ты меня понимаешь и любишь.

Каландрилл натянул сапоги и пристегнул пояс с мечом.

— Это будет очень нелегко, — заявил он задумчиво.

— Да, мне тоже будет трудно спать одной по пути, — согласилась Ценнайра.

— Мне тоже, — ответил он. — Дера, как я тебя люблю!

Она с улыбкой посмотрела на него, все еще удивляясь своим чувствам, но не подошла, Дабы не распалять его вновь.

— Пусть это будет нашей тайной, — предложила Ценнайра. — Мы заявили о своей любви. Но, кроме нас, о ней знать никому не обязательно. — Она махнула рукой в сторону смятой постели. — И по дороге до Памур-тенга, и дальше мы будем спать порознь.

— Тяжкое испытание, — серьезно проговорил он. — Но я с тобой согласен. Это самое мудрое. Да, пожалуй, до Памур-тенга.

— А что изменится после Памур-тенга? — спросила она.

— В Памур-тенге гиджана-прорицательница подтвердит твою роль, — без тени сомнения заявил он, — и тогда все поймут, что ты с нами. Тогда никто не будет возражать против нашей любви.

— Кроме… — Она коснулась своей груди и тут же перепугалась, что напоминание об этом вновь воздвигнет между ними стену.

— …того, что ты зомби? — с удивительной для себя легкостью произнес Каландрилл. Неужели только из-за этого он столько времени не подходил к ней? Теперь отсутствие у нее живого сердца потеряло для него всякое значение: она та, кто есть. И независимо от того, что заставляло течь кровь по жилам Ценнайры — сердце или колдовство, — щеки ее были розовыми, а губы горячими. Между ними не было больше барьера; Каландрилл видел ее слезы, и они были солеными и совершенно естественными. Именно эти слезы растворили его сомнения и страхи. Он больше не мог думать о ней как о существе, возрожденном из смерти. Точно так же, как не мог думать о себе как об убийце. Когда она плакала, то была просто Ценнайрой, просто его любовью.