Людмила Астахова - Наемник Зимы

– Что это такое? – нетвердым голосом спросил Крэнг.

– А вы присмотритесь внимательнее, – обманчиво мягко посоветовал маг и, морщась от отвращения, извлек на свет одну из книг. Ту, что была побольше.

Мужчины склонились над добычей мага. Книга как книга, переплетенные в кожу желтые листы, исписанные незнакомыми рунами. Кен пролистал ее туда-сюда, ища закладку, но ничего не обнаружил, захлопнул и… едва не выронил фолиант из рук. Его успел перехватить барон, у которого от ужаса борода встала дыбом.

– Это ж человеческая кожа… – выдавил из себя Крэнг.

Книжка была переплетена в самую настоящую человеческую кожу, потому что на верхней обложке Кен теперь отчетливо рассмотрел полоску шрама, которую он раньше принял за складку.

– Смотрим далее, – продолжил маг, безжалостно извлекая следующий шедевр, не только переплетенный тем же способом, но еще и написанный кровью. – Это самая главная книга некромантов, именуемая «Вечность».

Он швырнул жуткий фолиант в глубь сундука и достал шкатулку. В ней лежали: высушенная птичья лапка, какой-то амулет в виде жезла, состоящего из четырех черепов, круглый измятый комочек черного цвета и несколько стеклянных баночек с серым вязким содержимым.

– Что это значит? – спросил Крэнг мертвым ломким голосом.

– Это значит, рыцарь, что хозяйка сего имущества занималась некромантией и очень даже успешно, – сказал Тронгарс таким тоном, что казалось, что вся светлица сейчас покроется слоем инея толщиной в палец. – Вот эта штука, – он показал на сморщенный, непонятный кусочек, – сердце ребенка женского пола, девочки трех месяцев от роду. И ребенок был умерщвлен относительно недавно.

Кен сдавленно застонал, как от смертельной раны, бледнея от внезапного шока. Барон выругался, черно и грязно, как говорят о злейшем и омерзительном враге. На него вообще тяжело было смотреть.

– Что теперь делать? – спросил он.

– Это, – маг кивнул на книги и амулеты, – нужно сжечь, и как можно скорее. А что вы сделаете с вашей дочерью, милорд, мне совершенно безразлично.

И почему-то посмотрел на Кенарда.

Тронгарс не выглядел довольным. Столь быстрая победа над злокозненной некроманткой если и принесла ему моральное удовлетворение, то волшебник удачно скрывал свое торжество. Выглядел он, на взгляд барона, несколько потрепанным и каким-то усталым. Это заметил даже Альс и, сменив гнев на милость, согласился разделить со старым недругом скромный ужин и неспешную беседу.

– Что заставляет юную девушку, окруженную заботой с самых пеленок, вдруг почуять вкус к чужой крови? – сказал маг, не обращаясь ни к кому конкретно.

Эльф неопределенно хмыкнул.

– Не знаю. Что вообще заставляет людей убивать маленьких, беззащитных, невинных?

– Ты сказал – людей? Считаешь, что орки и тангары лучше? – подозрительно сощурился волшебник.

– Не придирайся. Орка не стала бы некроманткой, а тангарка не перерезала бы горло ребенку, точно куренку.

В глазах Тронгарса зажегся прежний фанатичный огонек профессионального борца со Злом.

– Я уже говорил… Все это признаки нисхождения Тьмы.

Но эльф снова отмахнулся:

– Что-то мне это все сильно напоминает. У нас на каждый вредный чих принято говорить: «Искажение». И делать очень умное лицо. Искажение – это очень удобное объяснение всякому преступлению, всякой мерзости.

– Эльфийские волшебники, коих именуют Ведающими, правы.

– Ровно настолько же, насколько магистры Облачного Дома, – процедил Альс довольно зловеще.

Маг погрустнел еще больше и задумался. Молчание затянулось не на шутку.

– Ты считаешь людей существами греховными и порочными изначально?

– Я не могу судить, Вир'емар, я уже утратил счет своим грехам. И по большому счету мне плевать, насколько люди подвержены тем или иным порокам. Главное, чтобы эти пороки удерживались в рамках закона.

– Ты веришь в закон? Хм… Снова удивил. Но законы придумывают люди с теми же пороками, как и у прочих.

Эльф пожал плечами. Состязание в риторике с магом он, может быть, и выиграл бы, но заниматься словоблудием считал недостойным занятием в принципе.

Волшебник медленно отпил вино из бронзового бокала, темное, теплое, густое и красное. Как жертвенная кровь.

– Я не знал, что ты так расстроишься, Ириен.

– Я не люблю, когда убивают детей.

– Удивил. Не думал, что ты любишь детей.

– Я не люблю детей, не люблю мужчин и женщин, – огрызнулся Альс и, подумав, добавил: – Еще больше я не люблю колдунов, архимагов, в том числе и некромантов, у меня вообще туго с любовью.

Тронгарс натужно хихикнул и налил себе еще вина.

Ему не хотелось спорить с вредным эльфом, гораздо приятнее было пить и глядеть на грубо побеленные стены, окрашенные красновато-золотистым отсветом огня, на которые ложатся черные-черные тени. Три изломанные тени.

Третий сотрапезник все время молчал, и только его черная тень скорчилась в углу, подпирая тяжелую голову руками. Но он все же не выдержал и спросил крошащимся, точно горная порода, голосом:

– Ну а крыс зачем было напускать? Крыс-то? Сама ж голодать будет.

– Это был побочный эффект, милорд, – пояснил маг, делая большой глоток из своего кубка. – Что? Чего ржать? Что тебя так рассмешило, Ириен Альс?

Милостивые господа, а задавались ли вы хоть раз вопросом, отчего все самые гнусные истории начинаются непременно в трактирах или на постоялых дворах? Ведь, если здраво рассудить, сколько раз вы слышали либо же читали о том, как стоило безобидному путнику переступить порог таверны, и его вместе с сытным ужином, а зачастую ведь и вместо оного ждала некая встреча, которая впоследствии оборачивалась ТАКИМИ неприятностями, что на сон грядущий лучше и не вспоминать. Хоть затягивай потуже пояс и проезжай мимо вкусных запахов, так и льющихся на стылый весенний воздух из распахнутых дверей корчмы, если сам себе не враг.

Но это лишь слабенький голос рассудка взывает к опыту и осторожности, и его порой не слышно за злобным урчанием желудка.

А жаль.

Зима в том году была слякотная и теплая, но аккурат к середине Араш-Ветровея весь Норгонд замело такими сугробами, что даже старики удивлялись. Затем с юга налетел теплый ветер, и эти несусветные снега стали стремительно таять, превращая дороги в реки, а реки в разливные моря. От постоянной сырости портилась одежда, не говоря о сапогах, которым наступил неурочный конец света на радость и прибыток сапожникам. В городах внезапное половодье превратилось в подлинное бедствие, грозя обернуться всплеском болячек при дальнейшем потеплении.