Юлиана Суренова - Дорогой сновидений

Прочтя эти мысли в его глазах, Нергал, довольный, хмыкнул.

— Мы могли бы помочь друг другу… Я уже сказал — мы похожи. В тебе я вижу себя…Во всяком случае, такого, каким я был когда-то очень давно, много вечностей назад. Не случайно же я сказал: нам следовало родиться братьями. И, потом… Нами движет одно — месть. Ты сам говорил, что хочешь отомстить.

— Не Шамашу.

— Тебе следует ненавидеть его, не ударившего пальцем о палец, когда его женушка решила заточить тебя здесь, изгнав из мира реальности. А ведь, встань он на твою сторону, все было иначе… Или ты считаешь все случившееся с тобой справедливым?

— Нет! — процедил Лаль сквозь стиснутые зубы. Его глаза налились алой дымкой злобы, волна которой все росла и росла в груди, готовясь вырваться на волю.

— Ты же не требовал ничего, не принадлежавшего тебе. Ты вступал в спор, надеясь, что он будет честным. Но Айя, вместо того, чтобы действовать открыто, заключила за твоей спиной несправедливый договор с королем магов.

— Это было нечестно!

— Об этом я и говорю! Почему же тогда бог справедливости поддержал ее, а не тебя?

— Она — его жена.

— Ну и что? Кигаль вот тоже моя супруга. Однако ей это нисколько не помешало принять противную мне сторону в битве с Нинтом.

— Он… Да какое мне сейчас дело до того, что именно двигало им! — не выдержав, воскликнул Лаль. — Это было давно! Если что и интересует меня — так это настоящее.

— А что настоящее? Он среди смертных, а я тут, с тобой.

— Почему?

— Иными словами, ты спрашиваешь, что подталкивает меня к тебе? Не переживай, малыш, не пламенная страсть. Хотя, надо признать, ты ничего… Ладно, ладно, не вспыхивай невинной девчонкой! Я так, к слову, ничего личного… Все говорят, что у меня чрезмерное самомнение. Возможно, так оно и есть. Но я не глупец. Я уже проиграл одно сражение и не хочу повторять ошибок. Я уже говорил — Шамаш изменился. Сейчас он не отталкивает от себя других своим величием, не сторонится их в безразличии. Теперь, видя в этом необходимость, он принимает помощь всех, кто готов помочь. И он помогает другим. Не одним людям, говоря, что боги сами должны о себе позаботится, но всем. И когда наступит время сражения, он не останется один. Нет, это будет не противостояние двоих, но бой армий. И, понимая все это, я должен действовать. Уже сейчас, — его глаза вновь вспыхнули пламенем, не гнева, не ярости, но множества ночных светил, всех светил ночного неба, слившихся в двух точках — зрачках. — Лаль, я не заставляю тебя слепо выполнять мои планы. Поступай по-своему. Так даже будет лучше, когда согласованные удары отразить легче, чем разобщенные. Мне важно лишь одно: чтобы ты был на моей стороне, чтобы ты не мешал мне, но помогал. И я помогу тебе.

— Ты уже помог…

— Не сердись. Такова уж моя природа — решать за других, подставлять их, пользоваться чужой слабостью…

— Нет, — прервал его Лаль, серьезное лицо которого оставалось совершенно спокойным. — В моих словах не было усмешки. Я говорил так, как думал. Ты помог мне принять решение, чего я целую вечность не осмеливался сделать. Я сделал выбор. Выбор не между добром и злом, светом и мраком, жизнью и смертью, а между фантазиями и реальностью. До сих пор я лишь думал… Придумывал, как оно будет, как могло и может быть. Мне было страшно сделать хотя бы что-нибудь, что воплотило бы мечты в жизнь. Но теперь… Я понял, что лишь действуя, живя — не просто придумывая жизнь — можно обрести настоящее существование для себя, когда можно будет создать все, что угодно, даже свой собственный мир, который будет много лучше этого жалкого миража посреди пустыни слепого волшебства, ибо в отличие от всего, что окружает меня сейчас, он будет живым.

— Да… Может, ты и прав, — Нергал задумался. — Все слито воедино, все вытекает одно из другого: месть и помощь, ненависть и союзничество.

— Но чтобы быть на твоей стороне, помогать тебе, а не мешать, я должен знать твой план.

— Впервые слова не ребенка, но взрослого. Прежде всего, ты отдашь мне то смертное существо, ради которого я пришел к тебе…

— Но смертные…

— Что «смертные»? Боишься, что они отвернутся от тебя, узнав, что ты помог мне в бою с Шамашем? Этого никогда не случится! У смертных в почете сила, властность. И жестокость, мой друг, жестокость! Раз они не признают тебя добрым, признают злым. Вон твоя сестра никогда не была с ними ласкова, а ее они почитают как повелительницу земли. Да и меня своим вниманием не обходят. Я внушаю им такой страх, что они и имя мое произнести бояться — великолепно! Чем больше страх, тем больше величие. И больше тех, кто горит желанием стать моим рабом в вечности.

— Мне не нужны рабы.

— Называй их друзьями, последователями. Какая разница? Главное, чтобы они появились. А потом — делай с ними, что хочешь: придумывай им временные или вечные сны, создавай миры или погружай в пустоту бездны — решать тебе и только тебе.

— И у меня получится?

— Что?

— Ну, стать… Таким?

— А почему нет! Я с радостью помогу тебе сделать первый шаг, измениться…

— Ну, — он наклонил голову на бок, оценивая ситуацию, как если бы он никак не мог решиться.

— Я не лгу тебе, — тихо, с нескрываемой печалью проговорил Нергал. И в его голосе была такая искренность, которую нельзя подделать, даже если ты бог. В нее не просто хотелось верить, но было невозможно усомниться. — И знаешь еще что… — продолжал он. — Я тут подумал… О твоих страхах, подозрениях по всякому не очень разумному поводу… В связи с тем, что я обычно выбираю в союзники женщин. Так вот, чтоб тебе не думалось. Почему бы нам не стать побратимами? А, как ты думаешь?

Чувства: сомнение, боль, грусть, обида, потом надежда, озарение, радость, — все они соединились, смешались в какую-то непонятную смесь, которая уже через миг обратилась в слепую решительность.

— Да!

— Ах, братец, — Нергал, довольный, потер руки, — вдвоем мы с тобой сотворим такое… Такое, что заставит всех с нами считаться!

Забравшись на вершину холма, Мати, обхватив ноги, сидела в густой сладко пахнувшей траве и смотрела вниз. Повсюду, куда ни падал ее взгляд, царил зеленый сад, полный удивительных деревьев и сказочных цветов.

Странно, но, несмотря на всю завораживавшую красоту окружавшего ее мира, с некоторых пор душой девочки властвовала грусть. Она подкралась столь незаметно, что Мати не поняла, ни откуда она появилась, ни что стало ее причиной. Она даже не помнила, когда это произошло. Просто… Просто небо перестало быть лазурным, трава — изумрудной, а цветы — рубиновыми, золотыми и жемчужными. Цвета поблекли, потускнели. Из сердца ушла та радость, что влекла за собой в полет, зачаровывала чудом превращений.

Не было слышно пения птиц. Животные не подходили, смело глядя в лицо гостье, не звали за собой в леса. Младшие, нарезвившись, вдоволь наевшись самых вкусных и сочных плодов, которые они только могли себе представить, сидели в тени деревьев где-то у подножия холма, невидимые за густыми зелеными кронами и от этого Мати чувствовала себя совсем одинокой.