Гай Кей - Блеск минувших дней [litres]

Мне открыли ворота, и я въехал в город. Я был одиноким всадником, не представлял угрозы, а стражник на стене помнил меня и подтвердил, что я именно тот, кем назвался. Сересса защищала и определяла меня.

Меня проводили во дворец. По дороге я видел признаки того, что строительство прекратили. Все теперь прекратится в Ремиджио, за исключением, возможно, барабанного боя страха, который наверняка будет расти. Улицы были сверхъестественно пусты для весеннего утра. Я осознал, что колокола в святилище и на часовой башне не звонят. Интересно, когда они замолчали? Меня обдувал ветер с моря.

У ворот дворца у меня приняли коня. Передо мной открылась дверь, и я сразу вспомнил эту роскошную, красивую комнату. Я не переоделся после путешествия верхом, остался пыльным и грязным; возможно, это могли счесть проявлением неуважения, но выбор был не мой. Я бы с радостью где-нибудь помылся и переоделся. Никто не объявил официально о моем прибытии, когда я вошел, хотя, очевидно, о моем приезде знали, раз во дворец отправили гонца от ворот.

– О, смотрите, – произнесла Джиневра делла Валле. – Сересса снова оказывает нам честь.

Совсем другой голос по сравнению с прошлым разом, когда все видели ее радость при виде меня – или притворную радость. На этот раз в нем звучала холодная горечь. Помню, что вздрогнул.

Джиневра не сидела на одном из двух тронов. Она стоял перед ними в длинном черном платье с поясом, ее волосы были уложены под черной кружевной шапочкой. Рядом с ней, на ступеньку ниже, стоял Герардо Монтикола, брат с искалеченной рукой. Тот, который никогда не был солдатом, не то что командующим. У этого человека имелись другие таланты.

В прошлый раз здесь находилось человек сорок или больше, теперь их было восемь или десять, и столько же вооруженных стражников. Я чувствовал страх и гнев, заполнившие комнату. Мне пришло в голову, что, может быть, разумнее опуститься на колени.

Но я не мог встать на колени. Я все еще был представителем герцога Серессы и совета, а мы были сильнее и гораздо значительнее, чем Ремиджио. Существовали определенные правила.

С тех пор я бывал в такой ситуации один или два раза. Твоя роль может ограничивать тебя и управлять тобой с риском для твоей жизни. Такое случается. Иногда люди погибают.

Я все-таки поклонился. Подошел на несколько шагов ближе и снова поклонился им обоим. Выпрямившись, я держал голову так высоко, как мог.

«Ты – Сересса», – сказал я себе.

Они ждали. Никто не заговорил, поэтому пришлось это сделать мне. Я сказал осторожно:

– Моя печаль велика, моя госпожа, мой господин. Я был там, я видел, как его убили. И видел, как человека, который его убил, тоже убили. Я знаю, что его везут домой.

– Мы тоже все это знаем, – сказал Герардо Монтикола. – Зачем вы здесь? – Его голос звучал резко, ломко, был полон горя и гнева.

Конечно, это был хороший вопрос. В моем распоряжении имелось несколько дней, чтобы придумать ответ. Как выяснилось, я из тех людей, которым нужно время, чтобы подумать.

– У меня есть письмо для вас и – если позволите – пара мыслей, которыми я хотел бы поделиться.

– Зачем мне ваши мысли? – спросила Джиневра.

Брат герцога бросил на нее быстрый взгляд. Выражение ее лица не изменилось, но она это заметила и пояснила:

– Я сказала этому человеку, что убью его, если Теобальдо умрет.

– Почему именно его? – спросил Герардо.

– У меня были причины, – ответила она.

Среди немногих присутствующих там я заметил высокого, поразительно красивого мужчину. Мне было известно, кто он такой. Я никогда его не встречал, но слава о нем, как и разные истории, разлетелась по всей стране. Это наверняка был Меркати, художник, который работал здесь над несколькими заказами, поскольку в Ремиджио постоянно строили и украшали. Еще один человек, за которого боролись Теобальдо и Фолько, а кроме того, его хотели заполучить Мачера, Фирента и Верховный патриарх. Он был лучшим художником тех дней и оставался им еще много лет потом. Мы его тоже зазывали. Сересса никогда не отставала, когда речь шла о символах статуса.

Теперь Меркати не останется в Ремиджио. Не потому, что ему грозит какая-то опасность, просто этот человек ехал туда, где ему платили, а без армии наемников под командованием правителя деньги здесь скоро станут проблемой. Я видел, что Меркати следит за нами с настороженностью хищника. Мы были кроликами в поле, а он – ястребом в небе.

Он извлечет пользу из этого дня, подумал я. Мы для этого человека – не повод для печали или заботы, мы – материал для картины или скульптуры. Наши лица, позы, настроение в комнате, утренний свет из окон.

Художники, подумал я (в первый раз, но не в последний), могут быть холодными людьми.

Потом я забыл о Меркати, потому что Джиневра сказала:

– Я тогда говорила серьезно, Гвиданио Черра. Я это предвидела.

Я сглотнул.

– Если бы я был способен помешать этому, моя госпожа, я бы сделал это, как бы ни рисковал сам. И я действительно пытался это сделать. Но я стоял… не с той стороны.

– Не с той стороны, – с горечью повторила она. – Как точно сказано. Люди погибают за то, что оказываются не с той стороны, знаете ли.

– Моя госпожа, я хотел сказать, что, когда…

– Я понимаю, что вы хотели сказать. Вы говорили, что у вас есть для меня письмо.

Кажется, мне не грозила немедленная смерть. Это трудно объяснить, ведь я действительно думал всю дорогу до Ремиджио и даже входя в эту комнату, что эта женщина, возможно, прикажет меня убить. Брунетто, пытаясь уговорить меня не ездить сюда, опасался того же – не один я так думал.

– Есть, – ответил я и полез за ним в кошель.

– Оно от?.. – Это спросил Герардо, низким голосом, голосом, проникавшим повсюду.

Я набрал в грудь воздуха.

– Оно от Фолько д’Акорси.

Никто из них не заговорил, и остальные тоже молчали, разумеется. Я заметил, как художник подался вперед, пожирая нас взглядом. Подойдя к возвышению, я протянул письмо рукой, дрожь которой мне удалось остановить. Герардо взял его у меня, оглянулся на Джиневру делла Валле. Она кивнула, и он распечатал его.

– Вы знаете, что там написано? – спросила она у меня.

– Знаю, госпожа. Мне поручено вам сказать, что такие же письма отправлены в каждый из крупных городов-государств в Батиаре и патриарху.

– И в этом письме говорится?

Герардо читал письмо. Он подошел к окну, чтобы лучше видеть. Но Джиневра смотрела на меня. Я помнил, как Фолько диктовал это письмо писцам в обители, где все еще звенели колокола. Он хотел, чтобы я стоял рядом с ним в это время, поэтому я знал.

Я произнес в полной тишине:

– Фолько заявляет: он с его отцом знали, что Теобальдо Монтикола никогда не причинял никакого вреда их сестре и дочери Ванетте, что она подтвердила это клятвой у алтаря, и ее также осмотрели. Фолько говорит, что сожалеет о том, что они это сделали, и каждый день молится о прощении. Их отец решил, что будет полезно в конфликте с семейством Монтикола распространить слух о насилии. Когда Ванетта Чино умерла, не осталось никого, кто мог опровергнуть этот слух, и в любом случае сестра никогда не посмела бы пойти против отца. И Фолько тоже, хотя понимает, что ему следовало это сделать. Это шрам на его душе, заявляет он.