Гай Кей - Блеск минувших дней [litres]

Жизнь в смысле развития событий в реальности не так точна и не так элегантно продуманна, как может представить ее рассказчик. Бывают моменты, которые нас находят, подобно бродячей собаке на сельской дороге, и они, возможно, не имеют особого значения, а всего лишь несут правду: они случились, и мы их помним.

Я опять открыл дверь. Почему-то во второй раз я не испытывал страха. Чувствовал любопытство, сомнение, печаль, но я больше не боялся умереть в ту ночь.

Очень высокий человек, который, как я заметил, наблюдал за всеми в тронном зале, стоял в коридоре, держа в руках лампу.

– Я бы хотел написать ваш портрет, – произнес Маттео Меркати. – Вам не придется трахаться со мной, просто попозируйте мне.

– Сейчас? – тупо спросил я.

Он рассмеялся:

– Нам обязательно разговаривать, стоя в дверях?

Я отступил назад, и он вошел. Заметил два бокала вина, посмотрел на меня, и на его губах мелькнула улыбка:

– Я видел, как она пришла, и ждал. Она недолго здесь пробыла.

– Недолго, – ответил я.

– Вы гадаете, в чем дело, – продолжал он. – Я не солгал. Хочу написать вас и пришел, чтобы это сказать. Добавлю еще, что вы проявили храбрость, приехав сюда. Выражение вашего лица сегодня утром, когда вы вошли в зал, – вот что мне хочется запечатлеть.

– Понимаю, – ответил я, хотя, если честно, не понимал.

Мне приходилось думать о слишком многих вещах одновременно, чтобы вникать, – или посчитать это важным.

Он широким шагом пересек комнату и взял бокал Джиневры.

– Хотите допить свое вино? – спросил он.

Снова уверенная улыбка. Такой уверенный в себе, умный человек. Самый выдающийся художник нашего времени. Позднее я понял, что назвать его умным было большим преуменьшением.

Меркати, не дожидаясь ответа, взял мой бокал и протянул мне. Мои бумаги на столе по-прежнему были перевернуты словами вниз, и я был этому рад – по-видимому, он относился к тем людям, которые все замечают. «Выражение моего лица сегодня утром?»

– Я уеду через день или два, – сказал он. – Теперь здесь никого не будет волновать искусство, и денег на него не будет. А я, как правило, предпочитаю, чтобы мне платили.

Я посмотрел на него.

– Они, возможно, попросят вас создать его надгробие.

Он кивнул:

– Когда-нибудь, но еще не скоро. Сначала им нужно будет осуществить все, о чем вы говорили. Возможно, будет нападение, осада, их собственная армия может выступить против них или какой-нибудь командир, который решит, что хочет править этим городом. Ей, возможно, придется выйти замуж за такого человека. Много неопределенности.

– Фолько обещал им защиту. Обещал письменно.

– Я слышал. А если Родиас предложит ему по сто тысяч сералей в год за пять лет службы их верховным главнокомандующим в обмен на согласие позволить им захватить Ремиджио и их красивую гавань?

Эта беседа по сей день остается одной из самых странных в моей жизни. То, что Меркати находился в моей комнате («вам не придется трахать меня») в ночное время, что Джиневра только что ушла…

– Не думаю, что Фолько примет такое предложение. Ведь ему придется взять назад свое слово. Полагаю, именно поэтому он заявил о своих намерениях письменно и разослал письма всем.

Меркати пожал плечами:

– Возможно, вы его лучше знаете. Но люди часто переходят на другую сторону. Я признаю, что Фолько – человек необычный. Я всего один раз писал его портрет в Акорси, и он отсутствовал часть этого времени. Но… если честно, на его месте я бы принял такое предложение. И сделал бы ему такое предложение, если бы был патриархом. Но я никогда не буду патриархом, как и командующим армией наемников. – Он рассмеялся над собственной шуткой. – И все же, эта гавань действительно великолепна. Конечно, Сересса и другие, наверное, скажут свое слово, если все это произойдет. Интересно, не правда ли?

– Сегодня ночью – нет, – ответил я.

Его улыбка погасла, потом опять вернулась. Меркати был таким красивым мужчиной всю свою жизнь. Он умер несколько лет назад, в Родиасе, выполняя заказ нового патриарха. Все в Батиаре его оплакивали, кроме, наверное, некоторых других художников. Теперь для них высвободилось больше пространства, полагаю.

– Вы меня осуждаете, – сказал Меркати в ту ночь. – Я это слышу и вижу. Это ничего. Я бы все равно хотел вас написать. Где мне вас найти?

– Вы знаете где. Я в Серессе, служу совету и герцогу.

– Тогда, наверное, там, если вы уцелеете. Опасный город эта ваша Сересса, я всегда так считал. И сырой. Однако вы хорошо платите, этого у вас не отнять. Спасибо за вино.

Он поставил бокал и повернулся, чтобы уйти, взяв лампу, которую поставил на стол.

– Погодите, – позвал я. – Почему? Почему вы хотите меня написать?

Он ответил быстро:

– Когда вы вошли в зал, было видно, что вы боитесь, но стараетесь этого не показывать, подавляете страх. Я бы написал ваше лицо в это утро, как лицо Лекандра, вышедшего сражаться с Мальтиасом.

Старая-старая история. Пастушок и великан. Когда-то наши борющиеся за самостоятельность города-государства изображали их на фресках и в скульптуре, как символ самих себя, сопротивляющихся тирании. Они были юным Лекандром в начале его восхождения к власти.

– Кто-то захотел иметь такую картину? – спросил я.

– Вы умны. Да, Милазия заказала и согласилась на мою цену. В конце концов, они ведь сбросили своего тирана.

Он ушел, оставив меня – снова – наедине с образом Милазии, где началось столько всего в моей жизни; Адрия, мы с ней вдвоем, такие молодые, вместе спустились по лестнице и вышли в мир, а потом расстались.

Он так никогда и не написал мой портрет. Кто-то другой позировал для знаменитой скульптуры, которую Меркати создал для Милазии. Он действительно работал над прославленной гробницей, но не над гробницей Монтиколы. Зато именно Меркати написал Адрию верхом на коне для часовни Риполи в большом святилище Мачеры.

Я бывал там в качестве посла по поручению Совета Двенадцати, а совсем недавно – в качестве его члена, после того, как второй брак обеспечил мне достаточно высокое положение и герцог смог договориться о моем избрании в совет. Я видел работу Меркати, то, как он изобразил Адрию Риполи. Это великолепная картина. На ней Адрия совсем не похожа на себя.

И то, и другое чистая правда.

Я не в состоянии точно объяснить, почему те годы, когда я встретил и полюбил ее (и, мне кажется, буду любить всегда), когда я встретил Фолько, и Теобальдо, и Джиневру, и моего собственного герцога, почему те годы так ярко живут во мне, – не только сегодня ночью, в нашей палате совета, но и всегда.

Возможно, в жизни каждого человека правда то, что времена нашей юности остаются с нами, даже когда ушли люди, знакомые нам по тем временам; даже если многие, очень многие события произошли между тем временем, где мы сейчас, и тем, которое помним.