Ирада Нури - Шанталь. Ход королевы [litres]

В пяти шагах, среди связанных матросов, я увидела и спасенного мной на базаре человека. Он успел прийти в себя и сейчас удивленно оглядывался в тщетных попытках понять, каким именно образом судьба занесла его так далеко от того места, где он находился в последний раз. Он попробовал было задать вопрос на своем языке одному из гребцов, но тот, угрожающе занеся над ним весло, заставил его замолчать и вернуться на свое место, с которого тот приподнялся.

Бедняга. Ни в чем не повинный человек, он был такой же жертвой обстоятельств, как и все мы… Но отчего-то мысль о том, что в его пленении косвенным образом виновата я, не давала покоя.

– «…Много страданий терпя, на острове дальнем, в жилище нимфы Калипсо живет он. Она его держит насильно, и невозможно ему в дорогую отчизну вернуться. Нет у него многовёслых судов и товарищей верных, кто б его мог отвезти по хребту широчайшему моря…»

– Что? – ничего не понимая, я воззрилась на мужчину, с видом поэта цитирующего по-гречески что-то очень напоминающее песнь. Как он вообще может сейчас думать о поэзии, когда наши жизни висят на волоске?

– Это Гомер. Вы не читали его «Одиссею»?

Я покачала головой. С самой первой минуты этот человек не переставал меня удивлять. Одетый как варвар, он цитировал древнегреческого автора так просто, словно это было абсолютно обыденной вещью.

– Нет, к сожалению, не успела. Кармелитки, среди которых я воспитывалась, хоть и настаивали на изучении языков, тем не менее считали чтение иных книг, кроме богословских, – ересью и не позволяли читать ничего другого, кроме молитв.

Рядом раздался странный звук, подозрительно напоминающий смешок. Это прислушивающийся к разговору Нино, несмотря на ранение, не смог удержаться при известии о том, что столько времени сражался бок о бок с монашкой.

Руки так и чесались треснуть его по пустой башке, и, не будь он серьезно раненным, то непременно бы это сделала. Вместо этого я бросила на него столь убийственный взгляд, что он моментально стушевался. Опустив голову, он отвернулся в сторону, делая вид, что смотрит на воду, но меня ему было не обмануть: он внимательно слушал все, что говорил знаток античной литературы. А тот тем временем продолжал:

– «… Но разрывается сердце мое за царя Одиссея: терпит, бессчастный, он беды, от милых вдали, на объятом волнами острове, в месте, где пуп обретается моря. Остров, поросший лесами; на нем обитает богиня…» – полузакрыв глаза, произнес он, не обращаясь ни к кому и игнорируя недовольный рык находящегося поблизости конвоира. – А ведь Джерба и есть тот самый воспетый Гомером остров лотофагов – Огигия, где согласно древним мифам прекрасная нимфа по имени Калипсо с помощью дурманящих свойств лотоса семь долгих лет удерживала Одиссея, пытаясь добиться его любви.

Я разгадала его намерения отвлечь нас от невеселых дум, за что была ему благодарна. И решила подыграть:

– Вот как? И ей это удалось?

– Ненадолго, – попытался пошутить мужчина, но его улыбка тут же сменилась болезненной гримасой. – И даже четверо рожденных от этой связи сыновей не смогли удержать Одиссея, вспомнившего милую сердцу Пенелопу, к которой он в конечном итоге и вернулся. А на острове, кажется, и по сей день ощущается сладкий одурманивающий эфир, ибо как иначе объяснить, что, попав сюда, люди моментально забывают о своей прошлой жизни и превращаются в тех, кем они и не мечтали когда-нибудь стать – убийцами и грабителями.

Я бросила на него предостерегающий взгляд, указывая на находящегося в опасной близости бербера, прислушивающегося к его монологу, но мужчина не обратил на это внимания. Зря. У пирата закончилось терпение, и он ударил говорящего тяжелой рукояткой сабли прямо по затылку, отчего тот мгновенно потерял сознание.

Подавив вскрик, я заставила себя сидеть на месте, и только непроизвольно сжимающиеся и разжимающиеся кулаки выдавали мое внутреннее напряжение, усиливающееся по мере того, как берег становился ближе.

В отличие от скалистого Тахмиля, остров Джерба был практически равнинным, плоским. Стоило нам только, повинуясь команде, выпрыгнуть из шлюпки, как ноги тотчас увязли в песке. Надо сказать, чертовски горячем. Даже сквозь ботинки ощущая нестерпимый жар, я очень сочувствовала и сопереживала своим товарищам— матросам, скинувшим во время боя неудобную обувь. Теперь эти несчастные испытывали самые настоящие мучения, с каждым шагом по щиколотки погружаясь в раскаленный от солнца песок, пока нас под довольные крики толпы, как стадо овец, подгоняя криками и ударами плетей, гнали в сторону единственной крепости на острове, построенной почти у самого берега.

Вдали за укреплением, как загадочные белоснежные исполины, подпирающие макушками небо, возвышались минареты большой мечети. А вот лотоса, судя по моим наблюдениям, на Джербе не было и в помине, лишь бескрайние финиковые рощи, оливковые деревья и виноград, опутавший своими лозами большинство встречающихся на пути глиняных домов, принадлежащих местным жителям, которые, как оказалось, отличались особой кровожадностью. Надо было видеть, каким восторгом загорались глаза ребятни всякий раз, когда брошенные ими комки грязи достигали своей цели. От их победных криков впору было оглохнуть. Так и хотелось освободить руки и от души надавать негодникам, а заодно и их родителям тумаков за то, что не сумели привить своим отпрыскам такие простые человеческие добродетели, как жалость и сострадание.

Какой-то разодетый как павлин мужчина грубо схватил за плечо бредущего впереди меня матроса и заставил его открыть рот, внимательно проверяя состояние зубов. Кажется, увиденное его вполне удовлетворило, так как, указывая на юношу, он что-то крикнул, обращаясь к одному из конвоиров, на что тот согласно кивнул. Господи правый! В моем понимании это мало было похоже на плен. На нас смотрели как на бесправных рабов.

День клонился к закату, когда мы достигли ворот, захлопнувшихся за нашими спинами. Решив оставить разбирательства до утра, нас грубо рассовали по двум большим камерам в темном сыром подземелье, скудно освещаемом одним-единственным факелом, закрепленным на стене возле того места, где взад и вперед с саблями наперевес прохаживалась пара стражников.

И все же один, хоть и маленький, но все-таки плюс в этой непростой ситуации был. Гребцов с галер среди нас не было. Их поместили отдельно от остальных пленников, надежно заперев в трюмах корыт, на которых они горбатились. В это трудно поверить, но данный поступок со стороны захватчиков нельзя было воспринимать иначе, как акт гуманизма по отношению к нам, хоть это и было крайне жестоко по отношению к самим гребцам. А все потому, что в качестве гребцов на галерах служили рабы, которых ради безопасности приковывали к скамьям, на одно весло ставилось несколько человек. Разумеется, что в случае нужды индивидуально никого из них не расковывали. Таким образом, весь срок службы, а частенько и до самой смерти рабы ходили под себя. Часть их испражнений смывали в море волны, но большая часть сквозь деревянные решетки под ногами, смешанная с морской водой, стекала в трюм. И несмотря на то, что воды в трюмах периодически откачивались, они тотчас же вновь пополнялись, вследствие чего вонь на галерах была настолько невообразимой, что их приближение обычно учуять можно было раньше, чем они попадали в поле видимости. Мне много раз доводилось слышать рассказы бывалых матросов о том, как служившие на подобных судах офицеры старались при первой же возможности сойти на берег, чтобы попросту нормально отдышаться.