Валерий Большаков - Двойная игра [litres]

– Это моя сестричка. – Я приобнял «красотку» за плечи. – Настенька!

– Совсем засмущали ребёнка, – неодобрительно покачала головой Нина.

– Мы больше не будем! – залилась смехом Майя. – Пойдёмте, я покажу вашу комнату.

Она провела нас на второй этаж, в светлую горницу. Ничего особенного: две кровати, старый шкаф с биркой «Управление делами ЦК КПСС», монументальный стол, помнящий если не Ленина, то Сталина – точно. На бревенчатой стене висела дешёвая литография в простенькой рамке, а прямо за окном шептались две вековые сосны, сплетясь ветвями.

– Тут так здорово! – впечатлилась Настя.

– Тогда давай я покажу тебе дом, – улыбнулась Майя. – Давай?

– Так… Ага!

Проводив обеих глазами, я сел на кровать, покачался – не скрипит. Уже хорошо. Расстегнув молнию на сумке, достал две литровые бутылки с колодезной водой, набранной ещё в Первомайске. Обе я основательно «зарядил», хотя понятия не имею, как это у меня получается.

Покачав бутылки в руках, задумался. Я уже свыкся с мыслью о том, что «отапгрейдил» сознание Суслова и Брежнева, хотя доказательств тому никаких. Все мои подозрения основаны на воспоминаниях о страхах. «Хайли-лайкли» [69] Highly likely ( англ. ) – весьма вероятно. , как говорят англосаксы, «доказывая» очередную брехню.

– Ну и ладно, – сказал я вслух и упруго встал. – Пейте на здоровье!

В коридоре никого не было, лишь снизу доносились голоса. Подойдя к дверям кабинета, коротко постучался и вошёл.

– Можно? Здравствуйте, Михаил Андреич!

Суслов-старший резко развернулся на стуле, и его твёрдое, холодное лицо пожилого лорда потеплело, смягчаясь улыбкой.

– Здравствуйте, Миша! Я уж думал, вы совсем забыли старика!

– Семьдесят лет – не возраст, – ухмыльнулся я.

Михаил Андреевич засмеялся, отмахивая седую чёлку. На столе перед ним лежала раскрытая красная папка и пухлая стопка листов, исписанных чётким прямым почерком.

– Всё как обещал. – Я торжественно преподнёс оба сосуда. – Одна – вам, другая – Леониду Ильичу.

– Спасибо огромное, Миша, – серьёзно сказал Суслов, оглаживая круглый бок бутылки. – Даже мой больной глаз выздоровел, я теперь пишу и читаю без очков. Думаю без очков! Без идеологического преломления, понимаете? Смотрю и вижу! И мне бывает очень стыдно. Правда-правда! Вот буквально вчера вернулся из Тулы. Узнал, что медсестричка Тася из нашего партизанского отряда, оказывается, жива. Навестил Тасеньку на даче… – Он покачал головой, горестно поджимая губы. – Такого сраму я не припомню… Забор – из сучьев и веток, на домик пошли обрезки досок, а сверху его покрыли ломаным шифером… Стройматериалу-то не достать! Зато в огороде – ни травинки, грядочка к грядочке, и Тася, скрючившись в три погибели, таскает вёдра, чтобы полить помидорчики…

– Рада вам была? – негромко спросил я.

– Очень! – заулыбался главный идеолог страны. – И чаем напоила, и пирогом угостила… А я тогда пообещал себе, что такие вот Таси не надрываться будут на своих шести сотках, а покупать в овощном хоть помидоры, хоть ананасы! И если я этого не добьюсь, то грош цена всей нашей идеологии… Ох, восемь уже! – подхватился он. – Пошли, тёзка, пошли, нас уже заждались, наверное. Сидят, голодные, облизываются!

Пересмеиваясь, мы вместе спустились в столовую. На ужин подавали пюре с гуляшом, ягодный пирог и чай.

– Мишечка, отвернись, пожалуйста…

Я честно уставился в тёмное окно. Свет из комнаты падал на стволы сосен, и они смутно выделялись на фоне июльской ночи.

– Всё! – Настя поддёрнула ночнушку и юркнула в постель. – А тут и вправду хорошо… Так. Лес красивый, и речка… Вода совсем тёплая!

– Завтра накупаешься, – улыбнулся я.

– А ты?

– А мне надо в Москву.

– Я тоже хочу! – заныла сестрёнка.

– Настенька, я в МГУ застряну на полдня, буду академиков уму-разуму учить, – быстро заговорил я, оправдываясь. – Да ты не волнуйся, маме ещё неделю экзамены сдавать! Я тебе обещаю: послезавтра махнём с тобой в столицу, и я тебе всё-всё покажу!

– И Красную площадь?

– А как же!

– И в метро покатаемся?

– До одурения! – засмеялся я.

– Ну тогда ладно… – успокоенно вздохнула девушка. – Так. А поцеловать?

Я пересел на кровать сестрёнки и ладонями нежно огладил её лицо. Настя улыбнулась, зажмуривая глаза, а мне вдруг вспомнилось, какой она стала в таком далёком, почти неразличимом будущем – усохшей, выцветшей дамочкой с вечно усталыми глазами, в которых размораживалась тоска…

«Не бывать тому!»

Поцеловав мягкие, податливые губки, я сказал тихонько:

– Спокойной ночи, Настенька.

И уловил сбивчивый шёпот в ответ:

– Спокойной ночи, Мишенька…

Явышел со станции метро, и приставучий ветер начал ерошить мои волосы. Пригладив прядки ладонью, побрёл, жмурясь от нахальных лучей и взглядывая на шпиль универа. Мне туда, в ГэЗэшку [70] Так эмгэушники называют главное здание – ГЗ, ГэЗэшка или даже так – ГэЗэшечка. , обитель мехмата.

Сейчас, «сбежав» из Первомайска, я ощущал не слишком рациональное успокоение – все, кто искал меня, остались на Украине, а я тут, в столице СССР! Мышка юркнула в соседнюю квартиру и радуется. Как будто голодный кот не может прокрасться следом…

Свернув, я пошагал прямо на памятник Ломоносову, поглядывая вправо, где высился строгий серый корпус физического факультета, похожий на здание солидного министерства. Я ещё точно не решил, куда буду поступать, но физфак притягивал всё сильнее. Посмотрим ещё…

Сердце не частило, однако я волновался. Иначе не объяснить, почему вдруг шумовка сознания вылавливала из окружающего сущие мелочи – напыжившегося воробья, принимавшего ванну в лужице, короткий взблеск оброненной копейки, едва слышное клацанье штанги троллейбуса, что с ветром занеслось с проспекта.

Поправив на плече ремень подзатёртой сумки «Эр Франс», я храбро миновал монументальные двери главного здания, окунаясь в гулкую прохладу и тень. Изнутри универ напоминает многоэтажную станцию метро – то тема «Арбатской» проскальзывает, то «Кировской» веет.

Вот люблю я сталинский ампир! Мощные колонны и стены облицованы мрамором, увешаны тяжёлыми деревянными панелями, отделаны бронзой. И всё это воистину державное великолепие – для учёбы, ради головастых студиозусов!

Лифт поднял меня на шестнадцатый этаж, в математическое царство. В безлюдных анфиладах гуляли сквозняки, разносившие, чудилось, тени голосов, призрачные фонемы, невесть когда озвученные и выпущенные из лёгких на волю.

Колмогорова я нашёл сразу – академик сидел за тяжёлым коробчатым столом в огромной аудитории, чья торжественная пустота наводила на высокие мысли о храме.