Валерий Большаков - Двойная игра [litres]

– Здравствуйте, Андрей Николаевич, – сказал я, подходя.

Колмогоров недоумённо глянул на меня, морща лоб, а в его светло-голубых слегка раскосых глазах остывал математический жар.

– Постойте, постойте… – затянул он, выпрямляясь на скрипучем стуле. – Дайте вспомнить… Голос мне ваш знаком… А-а! Миша! Миша Гарин!

– Он самый, – поклонился я.

Академик приподнялся и крепко пожал мне руку. Ладонь его не была мозолистой, но сила в ней жила.

– Рассказывайте! – велел Колмогоров.

– Да рассказывать особо не о чем, – изобразил я скромника. – Закончил девятый класс без четвёрок…

Академик шутливо погрозил мне пальцем.

– Вы статьи свои читали хоть?

– Да, мне по почте прислали номера «Программирования» и «Кибернетики». Штатовский журнал пока что не держал в руках.

– Миша! – засмеялся Андрей Николаевич. – Как, по-вашему, много ли школьников печатается в таких изданиях? То-то же! Да нет, я сам недолюбливаю хвастунов, но и мимикрировать под средний уровень не годится. Вам есть что сказать! Надеюсь, вы ещё не передумали доучиваться в нашей физматшколе?

– Не передумал, – мотнул я головой. – Только, наверное, не получится у меня… раньше зимних каникул. Я в Москву с родителями приехал. Мама поступает в Менделеевский, на заочное, а папа почти уже устроился в зеленоградский Центр микроэлектроники. Ему там обещают квартиру дать, но не раньше декабря. В общем, домой мы вернёмся втроём – я, мама и сестричка Настя. И будет очень некрасиво бросить их одних осенью. Понимаете?

– Понимаю! – серьёзно кивнул Колмогоров. – Конечно, понимаю. Зимой так зимой. – Внезапно воодушевившись, он прищёлкнул пальцами. – Кстати! А высокотемпературные сверхпроводники?

Я молча полез в сумку и вынул из кармашка чёрную «таблетку». Андрей Николаевич осторожно переложил её к себе на ладонь.

– Удалось? – негромко спросил он.

Я кивнул.

– Измеряли?

– Четырёхпроводным методом Кельвина, – сказал солидно. – Образец охлаждался в жидком азоте – и сопротивление падало до нуля.

– С ума сойти… – прошептал Колмогоров и резко поднялся. – Пойдёмте, Миша!

– Куда?

– На физфак! – воскликнул академик. – Явите нам чудо!

Глядя на здание физического факультета, я радовался про себя, что его успели возвести до хрущобной эпохи, когда дали бой красотам архитектуры, и наши города заполонили безликие типовые коробки. А тут ещё есть на что посмотреть со вкусом.

Колмогоров провёл меня сразу в приёмную декана. Попросил обождать и ворвался в кабинет, взывая с порога:

– Василий Степаныч! [71] В. С. Фурсов, декан физфака МГУ. Советский физик-теоретик, доктор физико-математических наук, профессор, лауреат трех Сталинских премий.

Тяжёлая дверь замкнулась, и я не услышал диалога. Минуты не прошло, как в приёмную вывалились оба, возбуждённые и малость встрёпанные – седой Колмогоров и лысый Фурсов.

Декан, мимоходом поправив галстук, яростно выпалил, глядя на меня в упор:

– Это правда? При какой температуре фиксировалась сверхпроводимость?

– Девяносто два градуса Кельвина, – чётко отрапортовал я.

– Состав? – резко спросил Фурсов.

– Окись иттрия, углекислый барий, окись меди.

Пожевав губами, декан выпростал руку:

– В физкабинет!

И мы в ногу пошагали в кабинет физических демонстраций, стращая встречных студентов, – те шарахались в стороны, пугливо тулясь к стенам.

Физкабинету не хватало места в двух обширных залах-хранилищах, замыкавших Северную, Южную и Центральную аудитории. Здесь с довоенных лет копилась масса хитроумных диковин, демонстрировавших на лекциях занятные явления вроде брэгговской дифракции света на объёмном ультразвуке в жидкости или прецессии намагниченного гироскопа в магнитном поле.

– Варечка! – трубно взревел Фурсов, врываясь в Южное хранилище.

Из рабочей комнаты выскочила перепуганная девица в больших очках и синем халате.

– Василий Степаныч, здрасьте…

– Варечка, организуй нам… где-то с литр жидкого азота и кювету под него.

– И несколько магнитов, – дополнил я.

– Да! – величественно кивнул декан.

– Сейчас, сейчас, Василий Степаныч…

Минуты не прошло, а Варечка уже неслась с термосом. Освободив мне стол, Фурсов переглянулся с Колмогоровым и выдохнул:

– Удивляйте, юноша!

Я выложил магниты так, чтобы их поля складывались, образуя «ложбинку». Развернув обёрточную бумагу, достал «таблетку» и осторожно наклонил термос. Морозящая струйка азота, лениво паря, пролилась в кювету. Хватит, пожалуй. Подцепив «таблетку» пинцетом, я окунул её в жидкий азот, настудил как следует – и выложил над магнитами. «Таблетка» зависла в воздухе.

Колмогоров звучно клацнул зубами, закрывая рот, и медленно, очень медленно поправил выбившуюся седую прядь.

– Ой, мамочки… – запричитала Варя.

– Эффект Мейснера… – прошептал Фурсов, глядя на подрагивающую «таблетку», словно околдованный.

– Чудо, – пробормотал Андрей Николаевич. – Обыкновенное научное чудо.

– К сожалению, – вздохнул я, – не всё так уж волшебно. Если по сверхпроводящей жиле из такого материала пропускать ток большой силы, то магнитное поле разрушает структуру проводника и сопротивление вырастает скачком…

Василий Степанович, слушая меня, всё шире расплывался в улыбке. Колмогоров откровенно хихикал, и даже Варечка прыснула в ладошку.

– Юноша-а, – ласково проговорил декан, – это всё пустяки, ничтожнейшие пустяки! Интересная инженерная задача, которую мы обязательно решим. Господи… – вздохнул он, хлопая себя по ляжкам, и вскричал тонким голоском: – Да вы хоть понимаете, что совершили открытие мирового уровня?!

– Понимаю, – уныло покивал я головой. – Как раз это и тревожит…

– Объясните, – прищурился Фурсов.

Я обречённо пожал плечами.

– Придётся теперь соответствовать…

Маститые учёные захохотали в голос. Варечка закатывалась от смеха, махая на меня рукой, и я, сдаваясь помаленьку, присоединился к общему веселью.

Покинув университет, я больше часа катался в метро, совершенно бездумно пересаживаясь, опускаясь или поднимаясь по лестницам-чудесницам. Я будто выключился на это время из реальной действительности – организм сам бросал пятаки, проскальзывая через турникеты, выбирал направление и занимал место. А я привыкал к новой реальности.

Скоро разойдутся волны по всему медийному пространству, неся мне славу в своей запутанной интерференции. С горечью я понимал, что старая уютная жизнь прошла, наступает новая, где мне грозит всё меньше и меньше быть собой.

Утешало лишь одно – я не звезда экрана, а потому ещё долгое время смогу оставаться неузнанным в толпе. Вот и носился под Москвой, смиряясь с переменами, которых не хотел, но – «Надо, Миша! Ну надо!»