Валерий Большаков - Двойная игра [litres]

– При температуре жидкого азота? – воскликнула физичка.

– Выше, Феруза Валеевна.

– С ума сойти… – Бармалеевна выдохнула, хватая взглядом строчки.

– А тут вот Мишкина микроЭВМ! – гордо сказала Зиночка.

– Где?

– А вот, на врезке! – Тимоша вчиталась: – Курский завод «Счётмаш» выпускает!

– Он у нас как Леонардо да Винчи! – резюмировал Жека.

– Леонардо недовинченный! – хихикнул Сосницкий, и тут Дэнчик меня удивил – эта трусоватая личность, гораздая лишь на вялый словесный отпор, дала Сосне подзатыльник.

– Ты чё? – вылупился Юрка, чуть не клюнув носом столешницу.

– А ничё! – агрессивно ответил Данька.

– Тихо! – Физичка застучала указкой по столу. – Миша, мы тебя слушаем. И чтоб в подробностях!

– Можно с места? – вздохнул я.

– Да, конечно!

Первый урок в четверти я сорвал…

Сдержанно рокочущий теплоходик «ПТ‐4», который все звали катером, подвалил к парковой пристани, пихаясь в навешанные шины. Я быстренько сошёл на берег, ныряя в тень развесистых деревьев. Будто и впрямь окунулся в прохладную воду. Плакучие ивы изгибались вдоль воды, распуская плети ветвей, а дальше небо закрывали кряжистые осокори, наполняя воздух терпким запахом нагретой листвы.

Аллеи парка поражали пустынностью. Сиеста. Приступ лета.

Безо всякой цели я свернул на широкую дорожку, уводившую мимо ротонды и дальше, под мост, к пляжу и стадиону. Так путь до дому удлиняется, зато всё время топаешь, окружённый пышной зеленью, что упрямо не сдаётся осени, а не тащишься по тротуару, как по раскалённой сковородке, вдыхая бензиновый чад.

Завидев ротонду, я вздохнул. Звёздочки, рисованные Маринкой, поблекли, смытые дождями. Пошлёпав ладонью толстую колонну, я направился к мосту. Изящные ласточки срывались с гнёзд чёрными каплями, подпевая плещущим волнам.

По бетонному пролёту, гудевшему над головой, гуляла световая сеточка отражений от зелёной речной воды.

Контрапунктом набрякшая тень испугала. Я резко повернул голову, встречаясь глазами с невзрачным коротышкой, одетым, несмотря на жару, в строгий чёрный костюм. Волосы на голове мужчинки стремительно редели, оконтуривая будущую плешь, на губах то занималась, то таяла насмешка, а глаза смотрели холодно. Перехватив взгляд полурослика, я почувствовал нервный удар, выплеск тёмной силы.

Коротышка, крутивший на пальце часы с серебряным браслетом, ухмыльнулся:

– Ну здравствуй, «Миха»!

Испытав мгновенный тошнотворный страх, я ответил с вызовом:

– Привет. А мы разве знакомы?

Мужчинка мелко рассмеялся – и мгновенно стёр улыбку, замораживая безразличное выражение на бледном, незагорелом лице.

– Меня зовут Хинкис, – представился он, – Бруно Хинкис. Я работаю в Институте мозга, а подрабатываю оперативником Комитета партийного контроля.

Уловив ситуацию, я небрежно отозвался:

– Приказ найти меня отдал Пельше или…

– Или, – кивнул Хинкис. – Ты нужен Леониду Ильичу. Не бойся, условия для жизни, учёбы и работы – лучше не найти. У тебя будет всё!

– Кроме свободы, – кивнул я. – Спасибо, нет. Мне это не подходит.

Бруно поганенько захихикал.

– А кто тебя спрашивает, юноша? – Он неторопливо закрутил браслетом, проговаривая монотонным, заунывным голосом: – Я твой друг, твой лучший, единственный друг… Мне можно и нужно доверять во всём… Тебе со мной спокойно, хорошо, ты с радостью подчиняешься моим приказам…

Надо было срочно переходить на сверхскорость, бросаться и вырубать коротышку, но я не мог сдвинуться с места! Застыл, как истукан с острова Рапа-Нуи, и таращился на Того-Кто-Приказывает. Моя личность билась в панике, заходясь от ужаса, а тело отказало – ноги, руки, шея сделались как каменные, налились неподъёмной тяжестью.

Я всё прекрасно слышал, вот только язык и губы не подчинялись мне, даже тупо мычать не выходило. Ещё немного, и свалюсь тут, как декоммунизированный памятник…

Выстрел из бесшумного пистолета прозвучал как гром. Пуля разорвала Хинкису плечо, и тот с размаху сел на худую задницу.

– Ай! – взвизгнул коротышка, и морок тут же спал с меня, возвращая подвижность всем членам.

Пошатнувшись, я обернулся, увидав Леви. Израильтянин стоял, набычившись, с ненавистью глядя на Бруно. Пистолет в его руке не дрожал, словно оружие и впрямь сжимала длань статуи.

– Привет, «Миха», – обронил Шавит. – Эта сволочь убила Хаима!

– Я не убива-ал! – проскулил оперативник КПК. – Он са-ам!

– Ты приказал ему убить себя! – повысил голос Леви. – Гамлиэль ещё до того, как ты его загипнотизировал, включил магнитофон на запись, маленький такой кассетничек под топчаном… – Израильтянин взял паузу, медленно выдыхая. – Хаим мог тебя убить сразу, но он выжидал, не догадываясь о твоих сволочных способностях! Вот только на меня они не действуют. Проверено.

Лицо Хинкиса страшно исказилось.

– Ми-ха! – каркнул он, и я снова ощутил необоримый накат тёмной волны, затапливавшей мозг.

Хлопнул выстрел. Бруно содрогнулся. На его белой рубашке расплылось красное пятно, как раз напротив сердца. Хинкис упал на колени, покачался секунды две, шевеля синевшими губами, – и повалился в реденькую подсыхавшую траву.

– Спасибо, Леви! – выдохнул я.

– Эйн бэ адма, – ответил Шавит, опуская оружие. – Не за что.

Смеркалось. Я оседлал своего «педального коня» и покатил к Третьей мельнице. Задуманное пуга́ло, но и азарт раздувало нешуточный.

Улица Парижской Коммуны длинная, она тянется вдоль реки, перебрасываясь мостами через глубокие балки, и выводит к полуразобранной мебельной фабрике. Её выстроили на руинах той самой мельницы Августа Гана, от которой осталось лишь название.

Sic transit…

Я съехал на тропинку, выбираясь ближе к берегу. Велик оставил в кустах, а рюкзак повесил на плечо. По смутно различимой тропинке вскарабкался на угол бывшей мельницы.

Внизу шумела вода, протекая по каналу. Когда-то она вращала колесо, подпёртая плотиной, а теперь былое лишь угадывается.

Вблизи темнели огороды частного сектора, с редкими фонарями и яркими квадратами окон, а вдали выстраивались пятиэтажки, пестрящие частыми огоньками.

Замерев, я прислушался. Тихо. Слышно, как бежит река, где-то брешет собака. В прохладном вечернем воздухе остро витает запах свежих стружек – это с лесопилки накатывает. Подтянувшись, я пролез в пустой оконный проём и включил фонарик. Слабое пятно света забегало по полу, выделяя щепки, осколки кирпича, пожелтевшие листы бумаги. Запустение.

Я двинулся длинным коридором, иногда перебрасывая тусклый луч на высокий сводчатый потолок. Кажется, сюда.