Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

Юноша обернулся к сыну Берната. Увидел Преслава – тот вставал, точно дубовая коряга, над скорченным, трясущимся Грифином.

Топор в руках, замах за спину!

Прежде чем топор опустился, Дрогош метнул копье. Промазал; оно чиркнуло о щеку дядьки, словно стрела; оставила след, будто терние. Дрогош нащупал за поясом корд, уже в беге вырвал его из ножен, перебросил щит, чтобы прикрыть…

Грифин ударил в него, будто дикий вепрь. Неожиданно, коварно, с силой, какую Дрогош и не подозревал у слюнявого, трясущегося дурачка. Сбил его с ног и потянулся – обеими руками, расставленными пальцами – прямо к глазам юноши!

Воткнул ногти почти в глазницы, пестун упал, хотел еще прикрыться рукавом. В Грифина вселился бес или воля визгуна. Он прыгнул в лежащему Дрогошу, схватил его за голову, сунул большие пальцы в глаза…

Не сумел! Острие топора описало полукруг, поднимаясь вверх. Пало на кудлатую голову, разрубило ее словно старый пень, поднялось и упало снова… А с ним вместе ушло бернатово наследие и дрогошев жребий.

– Гром! – зарычал Дрогош. – Отомсти! Во имя всех богов…

Он уже ничего не видел, глаза его ужасно болели, едва узнавали размытые фигуры вокруг. Кто-то схватил его за плечо, встряхнул, подтолкнул в сторону села, указывал посохом за спину…

Зорян! Кричал, лупил, расталкивал дерущихся.

– Уходите! Как он войдет на башню – нам конец!

Его голос звучал сильнее бормотания вещего. Был словно ведро холодной воды, словно молния. Волхв подталкивал их к бегству, заставлял закончить бой, опамятоваться.

– Пляшите, когда я играю, – кричал громовым голосом вещий. – Танцуйте, пока я к колоколу не дойду! Тогда – поклон мне отдадите.

И пошел – скорее поплыл среди бурьяна, которым поросла середина сбора. Вступил на обомшелую ступень, та затрещала, посыпалась пыль. Вещий шел.

– Не знайте милосердия! – кричал он. – Разрывайте тело на куски, до голых костей!

– Прочь отсюда, в леса и на реки! – кричал Зорян. – Ступай, сгинь, пропади навеки!

И вещий – в крике и замяти – пошел. И дошел бы, когда бы ни Вигго. Ударил бы в колокол, и тогда Тура заросла бы бурьяном, осотом и травой.

Скандинг прыгнул из-за щита, которым защищал себя и рыцаря. Схватил лампу, плеснул маслом на высохший бурьян и сухостой, поднявшийся в сборе. А потом наклонился, ткнул в разлитое масло утлым огоньком, едва горящим на фитиле лампы!

Сушь в сборе была такой большой, что бурьян сразу занялся огнем. Пламя выстрелило вверх, затрещало, загудело, обнимая скрученные как змеи заросли. Прыгнуло вверх, на обомшелые доски, обняло бревна, скользнуло к скрещенным балкам над каменным алтарем. А потом, словно подпитываемое волей уже многие годы отсутствовавшего в сборе Ессы, поглотило трухлявые, рассыпающиеся ступени, пошло вверх, прокоптило стены, выстрелило колонной вверх.

Вигго приобнял рукой обмякшего Яксу, выволок его на свет, застонал, забрасывая тело себе на спину, и, склоненный, сгорбленный под тяжестью, рванул к лесу.

Сбор же сделался огромным факелом. Дугообразные ворота и окна превратились в пасти, плюющиеся огнем, вверх выстреливало красное зарево, будто из кузнечной печи, вертикально, столпом, колонной, наполненной искрами. Храм сделался Навией, бездной, погибелью, в которой как в проклятом огне очистилась окаменевшая душа Берната. Ступени и деревянный потолок боковой часовенки провалились под вещим, пламя охватило мертвую фигуру, испепелило его лучше, чем жертвенный костер.

Визгун зарычал. Ухватился за веревку колокола, но та занялась огнем, пережглась в один момент. Визг прошил воздух, полетел между хатами села, когда проклятое тело Берната превращалось в пепел и горсть черных костей. Вместе с последним криком визгуна солнце спряталось за пущу Буковины. Настала тьма, пора упырей и берегинь, которые ждали у сбора страдающую душу володаря. И схватив ее – разорвали на части.

Синеватые сумерки просвечивали между кронами седых деревьев. Когда волхвы прикладывали уши к их стволам, то слышали голоса из будущего. Однако нынче дубы шептали лишь песню минувшей славы и смерти.

Бор был полон огней. Светилась пыльца гнилушек в дуплах поваленных деревьев, покрытых ковром мхов и молодой поросли. Летали светляки, а между огромными листьями папоротника мелькали невидимые ве´ли – духи умерших, которые оказались слишком слабы, чтобы отворить языческие врата Навии. Теперь, когда установилась ночь, они кружили неподалеку от живых, ища слов утешения и крошек пищи.

Дрогош миновал огнище – выжженную поляну среди золотой россыпи листьев. Деревья на ее краю искривились от жара и дыма, скрученные, будто змеи, словно бы стволы буков и ясеней убегали от места, где сжигали мертвецов.

Дальше святая роща тянулась без конца, заросшая боярышником и рябиной, широкая, освещенная и полная движения. Дрогош шел; разминулся с большим оленем-самцом, что нес на голове огромные рога: зверь стоял в шаге от него, щипал траву. Дальше безо всякого страха бегали в траве лисы; около куста боярышника медведь чесал бока о старый пень. Пестун вошел в стадо серн и олешек. Видел, как полевые змеи ползут к мискам с молоком, порой вплетаются в длинные волосы волхвинь, барсуки и ласки отираются о человеческие ноги. Тут, в мире богов, без страха подходили они к людским рукам. Мало осталось таких лесов в Младшей, и почти ни одного в Старшей Лендии. Лендичи вырубили боры в Скальнице и Старшой Гнездице, чтобы поставить в тех местах замки и сборы, выбили святых зверей, сожгли памятники богам, создавая королевство: столь близкое для благородных, рыцарствующих и вельможных – и столь же далекое от обычного свободного, как далека от земли Осевая Звезда.

Боги ждали. Младшие объявлялись в дереве. Старшие – в камне. Сперва Дрогош встретил молчаливый взгляд Свантевита. Идол вырастал прямо из корней дуба – столь огромного, что крона его тянулась к вечерним звездам, будто граненый столп. Идол был молодым, еще не вырос, обладал лишь едва заметным божеским телом, с усатым лицом, повернутым на четыре стороны света, с рогом из чистого золота в руке.

Божества выныривали из земли, любимые и ненавидимые, росли, будто молодые деревья, менялись, с каждым веком отчетливей становились их черты, члены проступали под корой, что с годами делалась кожей, наросты превращались в суставы, утолщения – в вены и сухожилия. Пока наконец идол не отрывался и не принимался ходить по миру и вести свой народ в бой. Люди говорили, что нынче такие живут только в Ровоколе.

Дальше, в тишине и покое, вырастали и другие боги – статуя Сварна, с неизменным молотом на боку, из века в век обретала все более человеческий облик. Дальше чернел камень Мокоши, едва-едва напоминающий женскую фигуру.