Дилан Фэрроу - Безмолвные [litres]

Люди начинают танцевать, их кожа блестит от дождя, и я выдыхаю благоговейный вздох. Надежда переполняет меня.

Так как все увлечены дождем, у меня есть шанс получить аудиенцию у бардов, как только церемония благословения будет закончена.

Внезапно чья-то рука срывает с меня шаль.

– Ты.

Жар узнавания проходит через меня волной тошноты.

Мой старый сосед – добрый человек, который однажды сунул мне в руку корзинку с клубникой, – сердито смотрит на меня. Головы поворачиваются, рты открываются, когда жители деревни осознают, кто я. Девушка, к которой прикоснулась болезнь.

– Как ты смеешь показываться здесь? Как раз тогда, когда мы наконец-то заслужили благословение?

Молодой человек злобно смотрит на меня:

– Они должны утащить тебя с дедушкой Куинном!

– Бедствие, – шипит женщина.

Кто-то с силой толкает меня на колени в грязь. Другой плюет в меня. Прежде чем я успеваю полностью прийти в себя, пинки, шипение и насмешки отталкивают меня назад, подальше от бардов. Все, что я могу сделать, – это перебраться через улицу и забиться в угол.

Несмотря на дрожь, я с трудом поднимаюсь на ноги, натягиваю на голову шаль и убегаю, стараясь не выдать навернувшиеся на глаза слезы.

Я хочу убежать домой, свернуться калачиком рядом с мамой и мечтать, как она споет мне колыбельную. Даже мечтать о Гондале, этой прекрасной ядовитой лжи. Мифе, которым жили мы с братом и который в конце концов смог его убить…

Это стоило дедушке Куинну его языка.

Но пути назад нет – не тогда, когда темнота ждет меня каждую ночь, когда я все яснее убеждаюсь, что что-то пожирает меня: проклятие, пятно, метка, которая указывает на того, кто обречен сам или обречен причинять боль другим.

Наконец, я выхожу из толпы, тяжело дыша. В этом хаосе никто не последовал за мной. Их внимание поглощает дождь. Я стискиваю зубы и отряхиваю грязь с одежды. Сердце колотится, а комок в горле словно душит меня.

Дыши же. Дыши, напоминаю я себе. Должно же быть что-то, что я могу сделать, чтобы привлечь внимание бардов.

Я бросаю взгляд на людей, все еще ликующих и празднующих, милосердно забыв обо мне.

Вспышка света на узкой дорожке между домами привлекает мое внимание. Потом еще одна. Прищурившись, я смотрю в ту сторону и вижу: огромный конь вскидывает голову, отчего на его золотой уздечке вспыхивает свет.

У меня перехватывает дыхание. Внезапно мне снова одиннадцать лет, и я вплетаю ленты смерти Кирана в ветви деревьев.

Лошади бардов нетерпеливо топчут землю, словно мгновение назад вышли из моей памяти.

Я крадусь прочь, пока не достигаю края площади, где могу обогнуть здание, добравшись до лошадей. Их владельцы должны будут вернуться к ним в какой-то момент.

Три изящных животных даже не привязаны к коновязи; они покорно ждут своих хозяев там, где их оставили. Это черные кобылы, почти устрашающие своей красотой, совсем не похожие на старых кляч, которых я видела в деревне или на фермах. Их темные умные глаза следят за мной, когда я приближаюсь, словно оценивая меня.

Ближайшая даже наклоняет голову, любопытствуя.

– Привет, – шепчу я, и лошадь качает головой, словно в знак приветствия. На меня накатывает волна спокойствия, и впервые с тех пор, как я покинула ферму – с тех пор, как солгала Фионе, – я могу дышать ровно. Свет падает на золотую уздечку кобылы, и когда ее грива падает со лба, открывается маленькая белая звездочка.

Я ставлю корзинку с шерстью, которую все это время крепко сжимала, у ног и медленно протягиваю руку. После любопытного фырканья кобыла позволяет мне провести пальцами по отметине на ее лбу и вниз по черной мягкой морде. Она ржет, наклоняя голову, чтобы я могла почесать ее за ухом.

Вблизи бросается в глаза невероятная деталь ее уздечки – она переливается под дождем. Налобный ремень уздечки и вожжи украшает тонкая филигрань форм, которые я не узнаю, и маленькие белые камни. Мне не нужно знать, как они называются, чтобы понять, что один из этих сверкающих камней стоит вдвое больше, чем вся Астра. Я пробегаю пальцами по гравировке и драгоценностям, ожидая, что от моего прикосновения все это великолепие исчезнет.

Твердая рука в перчатке внезапно обхватывает мое запястье и тянет назад. Развернувшись, я задыхаюсь, когда буря черного и золотого закрывает мне поле зрения. Дрожа, я оказываюсь лицом к лицу с бардом из Высшего совета.

Он больше не бесстрастен – огонь, кажется, танцует в темноте его глаз, заставляя их вспыхнуть под капюшоном. Низким голосом, таящим опасность, он шепчет: «Руки прочь, воришка».

Когда чувствительность возвращается в мои руки после шока, в запястье появляется тупая боль от хватки барда. Не настолько сильной, чтобы оставить след, но достаточной, чтобы напомнить мне, что все может стать хуже, если я сделаю какую-нибудь глупость. Мой взгляд падает на мокрые булыжники.

Он отпускает меня.

– Ну и что? Тебе нечего сказать в свое оправдание?

Его голос звенит в воздухе между нами. Глубокий и резонирующий, но есть странное, потустороннее эхо, которое несется под поверхностью, отдельный звук, вплетенный в слова, который держит меня приросшей к месту. Я вспоминаю, как цеплялась за мамины юбки, когда Клэр, булочница, пела на рынке в сумерках, а ее муж играл на струнном инструменте, названия которого я так и не узнала. Теперь голос барда создает свой собственный аккомпанемент. С каждым словом я чувствую покалывающий жар на коже лица и шеи, воздух вокруг нас сжимается и становится тяжелым, как будто вот-вот разразится буря.

Это ощущение рассеивается, как только он перестает говорить, и я ощущаю холод.

Я стараюсь не морщиться, когда мой взгляд поднимается от его прекрасно начищенных кожаных ботинок. Золотая отделка его мундира ведет от элегантных брюк к безупречно чистому пиджаку того же цвета, украшенному двумя рядами блестящих золотых пуговиц по обе стороны груди. Он стоит неестественно прямо, не мигая, глядя мне в глаза, а капли дождя падают ему на лицо. Вблизи он кажется еще более могущественным, необычным и гораздо более опасным, чем я себе представляла.

– Я… – теперь, когда передо мной настоящий бард, я, кажется, потеряла разум. Я с трудом сглатываю и делаю еще одну попытку. – С-сэр… – Он сэр? Сэр бард? Или мне сказать господин? В спешке я даже не подумала, как правильно обращаться к барду. Унижение захлестывает меня.

Бард издает звук, похожий наполовину на стон, наполовину на вздох раздражения. Он отводит меня в сторону, легко, словно отдергивает занавеску – словно я невидимка, – и отпускает мое запястье, сосредоточив свое внимание на кобыле.

– А что я тебе говорил насчет того, чтобы не подпускать к себе посторонних? – он гладит ее по шее. – Ты слишком доверчива, – в его суровом голосе слышится мягкость.