Ричард Морган - Темные ущелья [litres]

Рингил снова целует его, в затылок.

– Вот оно что.

Хьил прочищает горло.

– Фантазии изнашиваются, сам знаешь. Нельзя вечно отгораживаться ими от реального мира. Ты взрослеешь. Тебе не хватает деталей, свойственных настоящему человеку. Ты добавляешь ему грязи на сапоги, мешки под глаза. Шрамы и морщины, сожаления. Он начинает говорить, по-настоящему говорить, а не просто повторять одни и те же убогие фразы и позы, которые тебе уже надоели. В конце концов ты начинаешь задумываться, каким он был в молодости, до того, как ты облек его в эту уютную тьму . – Обездоленный князь колеблется, как будто замирая на краю обрыва, а потом кидается вперед очертя голову. – Ты спрашиваешь себя, с чего все началось – как он познал тьму. Кто его обучил этой силе.

Молчание длится дольше, чем хотелось бы. В оставленный им зазор врывается яростный порыв ветра, треплет холст у них над головами, словно голодный зверь, который хочет внутрь. Рингил на мгновение задумывается, не собрались ли там его призраки, молчаливый отряд со склоненными головами, стоящий вокруг палатки – одновременно почетный караул и надвигающаяся угроза, – в ожидании, пока он появится.

Он отбрасывает эту мысль. Тщательно подбирает слова.

– Итак, у тебя возникли сомнения? Ты боишься, что готовишь нового темного владыку?

Хьил наконец-то поворачивается к нему, выгибаясь в его объятиях, и на миг Гил вздрагивает от настойчивости в его лице.

– Дело не в этом. Я… я вижу, как ты упиваешься икинри’ска. Ты стремишься окунуться в эту силу, как испуганные охотником гуси устремляются в небо. Как будто она сама тебя хочет, Гил. Словно кто-то торопит эти перемены – кто-то, над кем ни один из нас не властен. И я не знаю, что это за сила.

Рингил фыркает.

– Оно меня не так сильно хотело, когда я пытался призвать тот долбаный стихийный туман на пляже Семпета, верно?

– Семпетра.

– Какая разница. Не помню, чтобы в тот раз меня кто-то торопил.

Хьил пристально смотрит на него.

– Ты призвал его за пять дней, Гил.

– Ну да, пять долгих гребаных дней.

– Но… – Обездоленный князь то ли кашляет, то ли недоверчиво смеется. – Я видел, как люди трудились месяцами, чтобы освоить те последовательности. Месяцами, Гил. Кое-кому это так и не удалось. Ты же справился, словно только этим и занимался всю жизнь. На тебя смотришь, и кажется, что это легко.

– Зачем ты повел меня снова смотреть на эти сосуды? – Рингил его отпускает. Отталкивает в тесноте палатки, как будто пытается от чего-то освободиться, внезапно сменив галс. – Ты знал, что я больше их не услышу, верно? Ты этого ожидал.

Хьил отворачивается.

– Я не знаю.

– Знаешь, знаешь . – Он молчит, и Гил начинает злиться. – Ну же, Хьил. Поговори со мной, мать твою.

– Я … – Хьил качает головой. – Послушай, существует традиция. Существовала раньше, теперь я это запретил. У моего народа, если ребенок совершал преступление – что-то серьезное, украл какую-то вещь, сильно ранил кого-то или рассказывал о нем опасную ложь, – его уводили на Задворки. Заставляли приложить к уху горлышко сосуда. Говорили, что это звучит первое мировое зло – такое, каким оно было до того, как его выпустили на человечество. И если они продолжат идти по избранному пути, это зло придет за ними. Они услышат его у себя за спиной – оно будет все ближе, все громче . – Быстрый судорожный жест, как будто ему стыдно. – А потом, если преступление было особенно тяжким, ребенка оставляли на Задворках на какое-то время, как будто… отбывать приговор.

– Очаровательно.

– Мать твою, я уже сказал, что так больше не поступают!

– Рад слышать. И как это связано со мной?

– Говорят… – Хьил сглатывает. – Говорят, некоторые дети – действительно склонные к разрушению, порочные, те, которым на самом деле нравилось причинять боль и творить хаос, – говорят, они слушали «банки», но ничего не могли услышать. Они не могли услышать зло.

– Да, или – выкуси! – они просто были крепче остальных и говорили, что не слышат, чтобы разозлить старших. Чтобы не склонить перед ними головы.

А Хьил голову склоняет, как будто вторя его словам.

– Возможно. Однако, говорят, что из тех, кто не смог услышать этот звук, всегда вырастали опасные, жестокие люди. Насильники, убийцы, клятвопреступники. Те, которых в конце концов изгоняли.

– И ты решил, что я становлюсь именно таким?

– Я этого не говорил.

– Не совсем, нет. Тебе и не нужно было . – Теперь он повышает голос. – Тебе не приходило в голову – или, может, этим долбаным стражам юности, о которых ты мне рассказываешь, – что они, скорее всего, оставляли тех, кто якобы ничего не слышал, на Задворках дольше, чем остальных? Может, слишком надолго. И, возможно, именно долгое пребывание там превратило их в тех, кем они стали. А не какое-то там врожденное ебаное зло, в которое твои соплеменники поверили благодаря своему сраному невежеству!

Он сам не знает, с чего вдруг так разозлился. Его без труда можно назвать убийцей и клятвопреступником, и пускай он никого не изнасиловал, но присутствовал при этом не раз. Он, конечно, далек от непорочности и никогда не делал из этого секрета. Хьил не должен был заставлять его прислушиваться к звукам, доносящимся изнутри древнего магического мусора, чтобы разглядеть в нем эти качества.

И Гила не должно было ранить и удивить, что он на это пошел.

Может, все дело в том, что на протяжении причудливо выкрученного, трудноизмеримого времени обучения икинри’ска он привык к беспечной человечности последователей Хьила. Он научился ценить их терпимость и странное чувство юмора, отсутствие ярости. Он полюбил то, как они упиваются жизнью, словно хорошим вином на пиршестве, отказываются грызть кости дешевой ненависти и раздора, как любая другая гребаная культура, какую он видел или о какой читал за тридцать с лишним лет, с той поры, как начал осознавать происходящее вокруг. Наверное, он принимал все как должное, жил среди них, словно попал в сон или в детскую сказку. Вырвался из тисков жизни, в которой был связан по рукам и ногам, на огромную болотную равнину под бескрайними небесами, туда, где горят огни костров. Отыскал приют среди добрых болотных жителей, поселился у них. И, наверное, он просто испытал шок, очнувшись от этого сна, ударившись головой о что-то реальное и осознав – нет, это такие же люди, как и он сам, у них тоже есть темные стороны, и они тоже совершают маленькие жестокости, как и все остальные.

Возможно, дело в этом.

Рингил глубоко вздыхает и подавляет гнев. Он изображает улыбку для своего любовника и учителя.