Робин Хобб - Судьба убийцы [litres]

От его слов мне стало дурно, но я только разозлился еще больше:

– Если он… если с ним самим такое творили, почему он сам поступил с Альтией так же? Как мог он превратиться в такое же чудовище?

– Интересно: ты ведь человек, как и он, однако, как и я, не можешь понять этого. Возможно, это был его единственный способ избавиться от прошлого. Чтобы перестать быть жертвой, он должен был стать… зверем? Ты даже представить не можешь, как он сражался с чудовищами, осаждавшими его сны. Как изо всех сил пытался стать не таким, как Игрот. Игрот иногда строил из себя утонченного аристократа. Понятия не имею, откуда взялась эта личина.

Кеннит никогда не понимал, зачем Игрот заставлял его делать то или другое. Наряжал его в кружевную рубашку и велел прислуживать за столом, а потом избивал и срывал с него наряд. Это Кеннит изрубил мое лицо. Ты знал? Я тогда держал его на руках. Игрот хохотал, глядя, как Кеннит рубит топором мои глаза. Таков был уговор: Кеннит ослепит меня и Игрот не будет его больше насиловать. Но Игрот никогда не держал слова. А вот мы держали. Ох, как же мы хранили верность клятвам, которые дали друг другу темными кровавыми ночами!

Корабль скрипнул зубами. На меня накатила волна чужих переживаний, но сердце забилось быстрее, и я стал дышать коротко и часто. «Странно, – подумал я, – что сюда еще не прибежали Альтия и Брэшен».

Корабль подслушал мою мысль и ответил:

– О, они догадываются и подозревают, но не знают всего, что происходит у меня на борту. Вот и наш разговор останется для них тайной. Столько лет, столько лет я жил в плену этого тела и в плену страданий истерзанного мальчика. А потом настал день, когда мы убили их. Кеннит собрал щепу, оставшуюся от моего лица, измельчил в пыль и подмешал им в похлебку. И когда они захлебывались рвотой, когда ползали, обхватив живот, не в силах встать на ноги, он лишил их жизни тем же самым топором, что ослепил меня. Он убил их одного за другим, и их кровь и память впитались в мои доски. Каждый, кто был свидетелем его позора и унижений, ощутил этот топор. И последним – Игрот. Как же ласково Кеннит оскопил его… И все это я тоже помню, человек-олень. – Он на время умолк, отвернулся от меня и стал смотреть на воду впереди. – Можешь ты это вообразить? Каково это – беспомощно смотреть, как юное создание, которое ты любишь, мучают и унижают? Смотреть и не иметь возможности убить его мучителя, не убив его самого? Снова и снова я забирал у него воспоминания. Дважды я забирал его и прятал его в себе, пока он не исцелялся душой достаточно, чтобы вернуться в собственное тело. Я мог сделать так, чтобы эти воспоминания померкли в его разуме, но стереть их не мог.

Голос корабля доносился словно издалека, когда он рассказывал о делах столетней давности.

– Кеннит не мог жить с этими воспоминаниями. Ему бы пришлось убить себя. Поэтому он убил меня вместо себя. Так мы договорились. Я хотел жить с этой памятью не больше, чем Кеннит. Мы убили их всех, одного за другим, и Игрота – последним. Потом Кеннит взял немалую долю добычи, что нашлась на борту, сел в лодку и стал смотреть, как я опрокидываюсь и набираю воду. Я хотел умереть. Я честно пытался. Я думал, у меня получится. Но мне не нужен воздух, не нужна пища. Я висел под водой вниз головой. Волны играли мной, потом меня подхватило течение. И когда я понял, что оно несет меня домой, то не стал противиться. Меня нашли плавающим килем вверх в проливе, ведущем в Удачнинскую гавань. Я мешал проходу кораблей. Меня вытащили на берег и приковали к суше. «Безумный корабль» звали меня. Отверженный. Там меня и нашли Альтия, Янтарь и Брэшен.

В ясном ночном небе над нами сияли звезды; корабль плавно резал волны, подгоняемый легким, но постоянным ветром. Легко было представить, что, кроме нас, в мире не осталось ни одной живой души. Молодой человек на палубе не шелохнулся за все это время. Может, это Совершенный погрузил его в такой глубокий сон? Многое ли из того, что узнал я, он поведал Кеннитссону? И почему решил поделиться этим со мной?

– Ничего из этого я ему не передам, – сказал корабль. – Когда я превращусь в драконов, я унесу все с собой.

– Думаешь, человеческие воспоминания померкнут, когда ты станешь драконами?

– Нет, – ответил он с уверенностью. – Память драконов и память змей от вылупления из яйца до превращения в дракона – это то, что удерживает нас в целости. Мы ничего не забываем, если, конечно, не случается беды с коконом. Я сброшу эту оболочку и твое обличье, но всегда буду нести в себе ужасные воспоминания о том, что люди способны творить друг с другом просто забавы ради.

Я понял, что мне почти нечего ему ответить. Я посмотрел на спящего Кеннитссона:

– Так он никогда не узнает, через что прошел его отец.

– Он уже знает достаточно. Соркор и Этта рассказали ему то немногое, что знали сами. Носить в себе настоящие, живые воспоминания ему ни к чему. Зачем ему знать больше?

– Может, чтобы понять, почему его отец сделал то, что сделал?

– О! Ну вот ты теперь знаешь, через что прошел Кеннит в детстве. Легче ли от этого тебе стало понять то, что сделал Кеннит, став взрослым?

Я слушал биение своего сердца.

– Нет.

– Вот и я не понимаю. И он не поймет. Так зачем обременять его этой ношей?

– Возможно, чтобы он никогда не совершил ничего подобного?

– Этот кусочек драконьего кокона у него на шее, кусочек, на котором вырезано подобие Кеннита, его мать носила куда дольше, чем сам Кеннит. Ее сделали шлюхой еще в детстве. А Кеннит был первым человеком, от которого она увидела добро. Можешь себе представить, кем она его считала? Человека, спасшего ее от такой жизни?

– Не могу.

– Поверь мне, Кеннитссон знает об изнасилованиях куда больше, чем готов признать, и вряд ли станет творить с другим то, что ненавидела его мать. – Он глубоко вдохнул и выдохнул – воздух зашумел, как волна, накатывающаяся на мелкий песок. – Возможно, поэтому мать и повязала амулет так туго ему на шею, прежде чем пустить ко мне на борт.

Кеннитссон зашевелился. Перекатился, открыл глаза и молча уставился в небо. Я затаил дыхание и замер. Плащ был не самой надежной защитой. Он в точности повторял рисунок того, что было позади меня, но сейчас его трепал ветер, и я испугался, что представляю собой странное зрелище.

Но Кеннитссон не смотрел на меня. Он заговорил, обращаясь то ли к звездам, то ли к кораблю:

– Я должен был появиться на свет на этой палубе. И вырасти здесь. Я так много упустил.

– Мы оба многое упустили, – отозвался Совершенный. Голос его был нежен. – Но что было, то прошло, сын. Мы возьмем то, что оставила нам судьба, и сохраним это в своих сердцах навсегда.

– Ты превратишься в драконов и покинешь меня.

– Да.