Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

– Сначала мама расскажет мне историю, – выдумал Оэн, и мое сердце затрепетало от нежности. Конечно, я расскажу ему историю. Пусть только побудет со мной.

– Тебе, Док, – продолжал Оэн, – тоже можно послушать. Садись у окна, следи, чтоб черно-пегие не подкрались, а мама будет рассказывать.

– Энн? – нахмурился Томас. Он вздохнул, и непонятно было, вправду ли он не прочь остаться и только ждет от меня позволения или намерен отвести Оэна в детскую, для чего опять же нужен мой ответ.

– Оэну страшно. Он может и в моей постели спать, – сказала я просительным тоном.

– Вот видишь, Док! – Оэн просиял, словно идея принадлежала ему, а впрочем, так оно и было.

– Ладно, – сдался Томас. – Только не брыкайся, а то еще заденешь мамину ранку. Давай-ка, обойди кровать с другой стороны.

Оэн немедленно послушался. Через мгновение он уже возился у меня под здоровым боком, заворачивался в одеяло. На диво маленький, он прижался ко мне столь крепко, что места хватило бы и для Томаса – будто Оэн так и планировал.

Но Томас предпочел приставить к кровати стул, усесться и вперить взор, явно привыкший различать среди постоянных теней тени непостоянные, в то окно, которое выходило на подъездную аллею. Оэн был прав: Томас действительно караулил.

Я стала рассказывать ирландскую легенду о Финне и Лососе Мудрости [24] Лосось Мудрости изначально был обычной рыбой, но в водоем, где он обитал, упали девять орехов с девяти священных деревьев, лосось их съел и вобрал в себя все знания мира. Вдобавок его плоть обрела особое свойство: человек, первым вкусивший этой плоти, становился мудрейшим. Наставник Финна, друид, семь лет ловил и наконец поймал дивную рыбу, поручив Финну поджарить ее. Когда лосось жарился, на его боку вздулся некрасивый пузырь. Юный Финн проткнул пузырь большим пальцем, разумеется, обжегся и инстинктивно сунул палец в рот, вобрав, таким образом, всю мудрость. , о том, как вышло, что большой палец Финна стал волшебным.

– С тех пор в любой сложной ситуации Финн просто посасывал свой большой палец – и решение само приходило, – подытожила я.

– Расскажи еще, – прошептал Оэн, явно рассчитывая, что до Томаса его шепот не долетит.

Томас не стал возражать, только вздохнул.

– Ты знаешь, кто такой Сетанта? – спросила я.

– Док, я знаю, кто такой Сетанта? – спросил в свою очередь Оэн, позабыв, что соблюдает конспирацию.

– Разумеется, – отвечал Томас.

– Что-то я не помню. Наверно, я знал, но забыл, – пропищал Оэн.

– Тогда слушай. Сетанта был сыном Дехтире, сестры Конхобара, короля Ольстера. А матерью самого Конхобара была Несс, королевская дочь. Сетанта с детских лет мечтал стать таким же доблестным, как воины из дядиной дружины. Однажды он улизнул от своей матушки и сбежал, чтобы присоединиться к рыцарям Красной Ветви. Сетанта направился в Ольстер. Многие опасности ждали его на долгом, изнурительном пути, но мальчик не дрогнул, не вернулся домой, не стал искать защиты в материнских объятиях.

– Что такое «изнурительном»? – перебил Оэн.

– Это значит, путь был очень, очень трудный.

– Разве Сетанта не любил свою маму?

– Конечно, любил. Но ему хотелось стать воином.

Оэн, явно не вполне понимая это желание, обнял меня за шею, прижался к моей груди, шепнул:

– Почему Сетанта не подождал, пока вырастет?

– Потому что он был особенный. Даром что маленький, он рвался в бой. – Я закрыла глаза, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам. – Так вот. Когда Сетанта пришел в Ольстер, он принялся добиваться внимания своего дяди-короля. И король увидел: пусть Сетанта еще мальчик, он обладает отвагой и мужеством взрослых. И король оставил Сетанту при дворе. Его начали учить многим вещам. Например, Сетанта узнал, когда лучше молчать, а когда – сражаться. Скоро он уже понимал голоса ветра, земли и воды, и никакие враги не могли застать его врасплох.

– А к маме он потом вернулся? – Оэн гнул свое, цеплялся за первое потрясение – разлуку с матерью.

– Конечно. И его матушка, Дехтире, очень им гордилась.

– А теперь расскажи, как Сетанта победил собаку!

– Да ты, оказывается, отлично всё помнишь!

Оэн затих, пойманный на лжи. Я не стала его упрекать, наоборот, в подробностях рассказала о том, как король Конор обедал в доме кузнеца Кулана, а Сетанта убил свирепого Куланова пса и поклялся быть королю охранником, каким был пес. В тот день Сетанта взял себе новое имя – Кухулин, то есть Пес Кулана.

– Как хорошо ты рассказываешь, мама! – прошептал Оэн, крепче обнимая меня своими теплыми ручонками. Ком, давно стоявший в горле, сделался огромным, и слезы хлынули по моим щекам.

– Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?

– Нет! – Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.

– Ты не любишь собак?!

– Ну что ты! Конечно, люблю.

Надо же, как испугался, что разочаруется во мне! Я улыбнулась сквозь слезы.

– Мама, если бы Сетанта не убил собаку, она бы его загрызла! – продолжал Оэн, уверенный насчет причины моего огорчения. – Док говорит, убийство – это очень плохо, а я думаю, иногда по-другому никак нельзя.

Томас повернул голову. На мгновение молния высветила висок, скулу, впалую щеку – и погасла, сделав мрак еще кромешнее.

– Оэн, где ты только таких идей понабрался! – упрекнул Томас.

– Док, а ведь ты сам будто пес! Ты нас охраняешь! – воскликнул Оэн, нимало не смутившись.

– Зато ты ну точно Финн. Все-то тебе надо знать, – фыркнул Томас.

– Был бы я Финном, у меня и палец был бы волшебный! – Оэн выставил вперед ладошки, загнул все пальчики, кроме больших, и принялся внимательно их изучать.

– Верь мне, Оэн, у тебя будут волшебные пальцы. Причем все десять. Ты станешь лечить людей, совсем как наш Док. – Я говорила тихо-тихо, а сама удивлялась: уже часа три ночи, не меньше, но Оэн не выказывает признаков сонливости. Почему он так возбужден? Не вредно ли это ребенку?

Я взяла его ручки в свои, мягко вытянула вдоль тела, поправила подушку под рыжей головкой.

– Спать давно пора, – произнес Томас.

– Мама, а ты споешь мне песенку? – Оэн смотрел с мольбой.

– Нет, петь я не буду. Лучше я тебе стихотворение прочту. Стихи, Оэн, – они вроде песен. Ну-ка, закрывай глазки. Стихотворение длинное, почти как сказка.

– Ура! – Оэн захлопал в ладошки.

– Так не пойдет. Никаких хлопков. Никаких разговоров. И глазки должны быть закрыты, хорошо?

Оэн наконец-то закрыл глаза.

– Тебе удобно? – спросила я.

– Да, – прошептал Оэн, зажмурившись покрепче.

Я начала приглушенным, торжественным тоном: