Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Томас никогда голоса не повышал. Его ярость была для меня в новинку. Онемевшая от потрясения, я таращилась на него, он же взял меня за плечи, прижался лбом к моему лбу. Когда он заговорил, мое имя вырвалось из его уст, как стон.

– Энн, послушай. Я знаю, ты привязалась к Бриджид, но разве эти чувства взаимны? Бриджид обожает своих сыновей, для нее они всегда правы, что бы ни сделали. Она не примет твою сторону, если в конфликте будет замешан Лиам или Бен.

– Что же делать?

– Прежде всего, я скажу ей, чтобы ни Лиам, ни Бен близко не подходили ни к тебе, ни к Оэну.

– Да ведь она решит, что это мои козни! Я окажусь крайней! Ты ее перед выбором поставишь: внук или сыновья.

– Этот выбор, Энн, ей давно уже пора сделать. Лиам с Беном были и остаются неуправляемыми. В отличие от Деклана. В этой семье как в сказке: младший брат и добр, и умен, а старшие – ходячая головная боль.

– Томас… – я замялась и докончила шепотом: – Деклан… бил свою жену?

Томас даже отпрянул.

– Откуда такие подозрения?

– Просто мне Бриджид сказала, понимаю, мол, почему ты – в смысле, Энн – испарилась, как только случай представился. Деклан якобы обижал Энн, да и братья его тоже – от отца своего крутой нрав унаследовали.

Взгляд Томаса не оставлял сомнений: он о таком впервые слышит.

– Деклан никогда не поднимал руку на Энн. Она не замедлила бы сдачи дать. Во всяком случае, оба деверя получили от Энн достаточно пощечин. Однажды Лиам ее по лицу ударил, губу ей разбил до крови за то, что она его совком для угля по голове шарахнула. Он тогда обезумел от ярости.

– Ничего не понимаю. Зачем Бриджид покойного сына оговаривать?

– По незнанию, наверно. Деклан выгораживал своих братьев. Бывало, Лиам или Бен набедокурит, а Деклан вину на себя возьмет. Он по их долгам платил, он их из передряг вытаскивал, работу искал для обоих.

– А теперь, когда Деклана больше нет, этим занялась Бриджид?

– Вот именно. Она за сыновей костьми ляжет.

Уверенный в своей правоте, Томас вскоре после венчания позвал Бриджид в гостиную, велел сесть и отвечать на вопросы о местонахождении Лиама и Бена. Бриджид пыталась запираться, и тогда Томас прямо сказал: чтоб ни один, ни другой в Гарва-Глейб носа не совали.

Бриджид скроила скорбную мину.

– Доктор Смит, вы тоже в борьбе участвуете с самого начала. Говорите, мои мальчики – преступники? А сами-то вы разве лучше? Всё у вас тайны какие-то, но я ж доносить не бегу. Да и что я знаю? Почитай, ничего! Я в этом доме будто враг, никто мне словечка не говорит. – Взгляд переметнулся на меня, глаза, обвиняющие, вопрошающие, были полны слез. Томас, впрочем, ничуть не растрогался и не смягчился.

– Лиам и Бен могут причинить вред моей жене, – отчеканил он и добавил: – А теперь скажите, что мои опасения беспочвенны – если, конечно, язык у вас повернется, миссис Галлахер.

Бриджид затрясла головой, забормотала что-то невразумительное.

– Отвечайте, миссис Галлахер, – велел Томас, и она тотчас взяла себя в руки: спина ее напряглась, лицо стало непроницаемым.

– Мои мальчики ей не доверяют, – выплюнула Бриджид.

– Вот и пусть делают это подальше от Гарва-Глейб, – почти прорычал Томас.

На мгновение я увидела другого, непривычного Томаса Смита – того, который на спине волок лучшего друга со смертельным ранением; того, который добивался допуска к политзаключенным, чтобы затем сообщить об их состоянии Майклу Коллинзу; того, который ежедневно глядел в лицо смерти холодными, спокойными глазами, который отгонял смерть сильной и твердой рукой. Было в этом Томасе Смите нечто пугающее.

Страх почувствовала и Бриджид. Побледнела, отвела взгляд, сцепила пальцы.

– Лиам и Бен могут обидеть мою жену, но я этого не допущу, – выдал Томас.

Бриджид уронила голову на грудь и прошептала:

– Я им скажу. Я передам, чтоб не приходили.

В Мэншн-хаус было не протолкнуться. Томас крепко держал меня за руку, прокладывая путь к местам, зарезервированным для нас Майклом Коллинзом. Вокруг нервничали – и, разумеется, курили, пахло дымом и потными подмышками. Я прижалась щекой к плечу Томаса – пусть свежесть его рубашки и надежность мускулов защитят меня от общей нервозности – и стала молиться за Ирландию, зная уже, какая судьба ей уготована, к чему приведет сегодняшнее голосование.

Отовсюду слышались приветственные возгласы в адрес Томаса, и даже графиня Маркевич – некогда красавица, а ныне увядшая, потрепанная временем, революционной борьбой и тюремным заключением женщина – и та подала Томасу руку, чуть растянув губы в улыбке.

– Графиня, позвольте представить вам мою жену, Энн Смит, – произнес Томас. – Энн разделяет вашу страстную любовь к брюкам.

Констанция Маркевич засмеялась, рука взлетела ко рту. Поздно – я успела увидеть, что у графини недостает зубов. Оказывается, тщеславие так вот просто не вытравишь, хоть всю жизнь с ним борись.

– А мою страстную любовь к Ирландии она тоже разделяет, доктор Смит? – уточнила Констанция Маркевич, и ее брови поползли вверх, куда-то под поля черной шляпки.

– Подозреваю, одна страсть обусловливает вторую. – Томас заговорщицки улыбнулся. – В конце концов, Энн ведь вышла за меня.

Графиня Маркевич снова засмеялась, довольная ответом, и, к моему облегчению, отвлеклась на вновь вошедшего. С меня будто колодки сняли.

– Можешь вздохнуть спокойно, Энн, – шепнул Томас, и я последовала его совету.

Я отлично знала: еще до рокового голосования Констанция Маркевич заявит, что Майкл Коллинз – трус и клятвопреступник. Целиком будучи на стороне Майкла, я все-таки не могла избавиться от благоговения перед этой женщиной, впрочем, наверно, каждый испытывал в ее присутствии нечто подобное.

Погрязшая в исторических документах, я часто задавалась вопросом: что, если бы можно было вернуться во времени, – неужели эпохальность событий и героизм участников не утратили бы магического флера? Не наводим ли мы лоск на прошлое, не идеализируем ли обычных людей, которым просто случилось жить в определенном историческом контексте? Не воображаем ли красоту и мужество там, где было место лишь отчаянию и погребальным плачам? Старик, оглядываясь на свою молодость, помнит связанное с самим собой и ничего другого; не уподобляемся ли такому старику и мы, не сужаем ли невольно, а то и умышленно, картину? Мне казалось, что с высоты минувшего картина отнюдь не делается четче, скорее уж время отнимает эмоции, которыми окрашивались воспоминания. Гражданская война произошла за восемьдесят лет до моего приезда в Ирландию – недостаточно давно, чтобы о ней напрочь забыли. И все-таки срок изрядный – пожалуй, теперь больше умов способны разобрать на составляющие этот сложный пазл и рассмотреть каждую деталь вне зависимости от остальных. Хотя, может, я и неправа – очевидцев-то почти не осталось, вымирают они.