Денис Тихий - Руны и зеркала [сборник litres]

– Ведь они не люди, Мориц? – прошептал Корнелис. – Они – твари из тьмы?

– Верно, – ответил Мориц.

– Пожалуйста, не отдавай меня им.

– Они отдают приказы. Главное – маяк.

– Главнее меня?

– Главное – маяк.

Корнелис отпустил его палец и сделал два шага вперед. Тетушки следили за ним настороженно, но без страха, как за маленьким зверьком, который не способен причинить серьезный вред.

– Давайте! – выкрикнул Корнелис. – Я вас не боюсь. Утопите меня в колодце, чтобы потом перемотать и начать всё это заново?

Они перекинулись взглядами. Тетушка Такуццуна посмотрела на тетушку Барбацуцу:

– Мальчик многовато знает, сестричка, ты не находишь?

– Это ненадолго, – хрипло ответила тетушка Барбацуца, разминая пальцы. – Иди ко мне, мальчик.

– Мориц! Убирайся! – скомандовала тетушка Парандолла. Мориц, чуть помедлив, отошел.

– Твари из тьмы! – бросил им Корнелис и удивился – лица тетушек исказились страхом.

– Давайте уже закончим этот дурацкий спектакль! – завизжала тетушка Парандолла.

«Такль! Такль! Такль!» – подхватило эхо, превратив истеричный визг в слово, полное глубочайшего смысла.

Такль!

Остров, теплый остров, где Корнелис был рожден.

Такль!

Остров, жители которого носили в себе редчайший дар.

Такль!

Остров, с которого Корнелис был похищен тварями из тьмы.

Корнелис закрыл глаза и увидел сияющий белый круг. Он даже удивился – разгадка всегда была перед его носом, невидимая вблизи. Он свернул этот круг восьмеркой, разорвал пополам, переплел гибким крестом. Он сам был источником силы, живым носителем люмистона. Он сам Маяк. Корнелис рассмеялся и открыл глаза. Волна живого света хлынула во все стороны и сдула тетушек, как ветер сдувает уродливые, скрюченные осенние листья:

– Я вас не боюсь! Сгиньте! Я сам себе свет!

Баркас «Трилитак» мягко поднялся вверх и плавно набрал высоту, идя навстречу кораблю с острова Такль, пришедшему на призыв Корнелиса. На крошечном откидном столике стояла корзинка, в которой снова спал Сидба, хранитель ключа и друг. Корнелис первый раз увидел остров Фрамталяс с высоты рыбьего полета и прошептал, тихо-тихо, прощаясь, незамысловатые строчки:

– Ни стыда у тебя, ни совести, – сказал отец. Ругался он редко, вышло – как топором отрубил, и у Гюды в сердце что-то оборвалось. – Яйцо нахлобучила и рада? Где это видано, чтобы девица летала по небу!

Гюда подвигала шлем на голове. Толстый, будто тыквенная корка, с мягкой подкладкой, с заостренным темечком. Не такой фасонистый, как тот, что носит Карл Седерстрём, Летающий Барон, зато надежный, защитит голову в случае чего.

– Летают, батюшка, – ответила она спокойным голосом. – В Америке и в Англии есть авиатриссы, про них и в газетах пишут.

– В газетах. – Отец яростно засвистел пустой трубкой. – В них не то еще пишут. А я тебе скажу: не бывало такого, чтобы девица из Энарсонов жила в доме с авиатриссами. Авиатриссы… слово-то какое французское, у нас они проще называются.

Гюда тоже засопела, набычилась – острой верхушкой шлема вперед, как будто забодать собралась родного отца. Норовом они могли бы помериться.

– Те женщины, батюшка, называются метрессы, вы спутали. Авиатрисса – женщина-авиатор.

– Женщина! – отец ударил кулаками по коленям. – Авиатор! Соплюха! Слишком нарядная стала, чтобы молоть зерно, а?

Гюда с достоинством промолчала. Только щекам стало горячо.

– Да что ты понимаешь в этих штучках-дрючках?!

– Уж побольше тебя!

Не хотела грубить отцу, само вылетело. Так правда же.

У нее и в мыслях ничего подобного не было, когда матушка вдруг сказала, что в воскресенье они с тетушкой управятся на постоялом дворе сами, а Гюда, малышня и отец могут вместе с людьми пойти в Какнес (так она до сих пор называла Гардет) смотреть полет аэроплана. Гюда не очень-то и хотела, летящий аэроплан она уже видела один раз, и вообще все эти автомобили, поезда и пароходы не особо ей нравились. Девушка поумнее Гюды догадалась бы, в чем тут суть, когда матушка дважды повторила, что Нильс, внук ее троюродного брата, тот, что состоит при кавалерийских конюшнях, всё там до тонкости знает, видел все полеты, и чтобы они непременно его нашли, он им всё покажет. Можно подумать, хитрая наука – отыскать в небе аэроплан!.. Или хотя бы тогда, когда матушка велела ей надеть свежую рубаху, торжественно распахнула сундук, выложила на лавку новенький черный лиф и почти новую полосатую юбку, а тетушка достала из шкатулки свое ненаглядное золотое ожерелье, что помнило чуть ли не первых людей на берегу пролива и приносило удачу. Нет, Гюда не поняла. Только расцеловала матушку и тетушку за то, что они ее так любят. А вышло – на прощание.

Отправились, как только люди вернулись из церкви. Чтобы не бить ноги зря, поехали в пролетке, которая везла жену и дочек Хансена, местного богача. Отец хотел на телегу, Гюда отговорила: Хансениха с девочками точно едут смотреть полет, а телега свернет на рынок, это раз, а два – у пролетки рессоры. Или он хочет, чтобы Хильдур опять вырвало, а мальчишки набили шишек?

Городские господа в сюртуках и шляпах, из тех, что «изучают народные верования и суеверия», спорят, какого роста томте: три фута, или три дюйма, или всего один дюйм. Спор этот пустой. Иногда нужно быть больше – иначе как управиться с лошадью и коровой? Иногда нужно быть меньше – иначе как починить маслобойку или достать из мышиной норы ложку, которую запихал туда хозяйкин сынок? Да и спрятаться как? Они отлично поместились под сиденьем кучера, все семеро – Гюда с папашей и пятеро старших мелких. Будь кучер менее трезвым, отец поехал бы на лошади, но с утра не рискнул. К тому же и мальчишки запросились бы, а им еще рано.

Весело ехать в темноте, когда ничего не видишь, кроме светлых щелей, а только слышишь и чувствуешь дорогу под колесом. Вот качнуло на крупном камешке, вот, должно быть, куст боярышника на обочине – вскипело воробьиное чириканье. Встречный стук копыт – старая кобыла, за ней скрипит телега. А вот и понтонный мост из Торсвика в Ропстен – копыта застучали звонко, а снизу гулко ударила волна, запахло морской пеной… И снова мягкая немощеная дорога предместья, и скоро свет в щелях позеленел – въехали в рощу.

Нильса из конюшен искать не пришлось, сам подбежал. Сорвал с головы красный колпак и так принялся им махать, приветствуя гере Энарсона и милую фрекен Энарсон, что отец покрутил головой в изумлении, а мерзавцы-мальчишки затеяли передразнивать учтивого кавалера. Но, получив по леденцу, унялись. А бойкий Ниссе предложил всей компании влезть на деревья у опушки, откуда хорошо виден луг. А луг, понимаете ли, фрекен, потому что аэроплану надобно много места, чтобы взлететь и приземлиться, вот и лошадей сегодня не выпустят…