Джей Кристофф - Танцующая с бурей [litres]

Он подошел к морде арашиторы, ткнул ему клинком под подбородок и заставил взглянуть на себя. Янтарь в его глазах светился холодной яростью, свернутой, как пружина, сдерживаемой волей, такой же сильной, как сама буря.

– А теперь окажи Йоритомо уважение, которого он заслуживает, – прошипел он. – Преклони колени.

Сёгун отступил назад, вложил катану в ножны и протянул вперед руки. Без защиты. Без оружия. Чтобы покончить с ним, понадобится всего лишь одно движение. Все вокруг затаили дыхание, и только у шеи Юкико скрежетала чейн-катана. И, когда она взглянула на него, почти слепая от слез, Буруу склонил голову, подобрал когти и прижался лбом к камню у ног Йоритомо.

– Нет, – мысленно закричала она ему горьким криком, будто ее внутренности резали стеклом. Он мысленно утешил ее, коснулся ее мыслей, обнял крепко, окутав безопасностью и теплом.

НАШИ ПРОБЛЕМЫ – ЕРУНДА. ОНИ КАК МУХИ-ОДНОДНЕВКИ – ПОЯВЯТСЯ НА РАССВЕТЕ И ИСЧЕЗНУТ НА ЗАКАТЕ. И КОГДА ОНИ УЙДУТ В НЕБЫТИЕ, ОСТАНЕМСЯ ТОЛЬКО ТЫ И Я, ЮКИКО.

Он закрыл глаза и сложил крылья, теперь совсем легкие – намного легче, чем целую жизнь назад. Ее рыдания – единственный звук, что эхом разносился по камню, холодному, пустому. Его искромсанные перья валялись на полу, а рядом с ними – истекало кровью ее разорванное сердце.

МЫ СПРАВИМСЯ.

Они ушли, оставив ее лежать на окровавленном камне.

Пнули по ребрам, плюнули и ушли. Тяжелые шаги, прозвенели металлом по каменному полу, отозвались гулом в голове и эхом отскочили от закрытых глаз. Она не смела взглянуть на него, на то, что они с ним сделали. Все из-за нее. Они использовали ее как козырь, как пешку, которую угрожали уничтожить, заставив короля встать на ее защиту. Они использовали ее. Точно так же они использовали ее против отца все эти годы. Она – камень на шее тех, кого любит.

В глубине души она слышала его голос, слышала, как он успокаивает ее, обещает, что все будет хорошо. Но она закрылась, захлопнула дверь и свернулась калачиком в темном уголке у себя в голове. Она не заслуживала его заботы. Она не заслуживала его дружбы. Она подвела его, подвела себя, думая, что хватит простой ловкости рук и удачи, чтобы дойти до конца.

Кицунэ приглядывает за своими .

Больше не приглядывает.

Она прижалась щекой к полу, и мелкие камешки врезались ей в лицо. Ей показалось, что прошло очень много времени, когда она вдруг почувствовала, как ее подхватили чьи-то сильные руки. Холодная металлическая кожа, жужжание и шипение о-ёрой, запах свежего пота и чи. Она не стала открывать глаза, лицо было занавешено волосами, как черным пологом, за которым можно спрятаться. Как в детстве, когда закрываешь глаза и думаешь, что, если ты не видишь ничего вокруг, то и мир не видит тебя. Кончики пальцев онемели, на дне желудка холодной змеей свернулась тошнота. Снаружи, за закрытой дверью она едва слышала голос Буруу, растворяющийся в темноте.

Ненависть, ядовитая, кипящая – вот что она чувствовала. Ненависть к Йоритомо. К себе. Ненависть переполняла ее, оставляя в горле привкус желчи. Она так стиснула челюсти, что почувствовала, как трещит эмаль, как крошатся зубы, как она выплевывает белые осколки вместе с кровью – вместе с проклятиями. Бессилие. Она чувствовала, как оно плывет в пустой темноте за веками. Боль. Теперь ей предстоит жить с этой болью, которая заполняет ее легкие с каждым вдохом, проникает в нее через кожу. Такая всеобъемлющая и такая ужасная, что ей захотелось закричать.

Боль, что ее используют как оружие, чтобы ранить тех, кого она любит. Боль от собственной слабости и страха. Боль от того, что она чувствует себя пешкой, узницей, крошечной девочкой в холодном и жестоком мире. Она ужасно устала от всего этого.

Хиро открыл дверь спальни, отнес ее к кровати и попытался отпустить ее. Но она так вцепилась в него, словно ее жизнь зависела от этого холодного безжалостного железа под ее руками. Под металлом она чувствовала тепло его тела, она обняла его и прижалась мокрой от слез щекой к его лицу.

– Не отпускай меня, – прошептала она.

– Я обесчестил себя, – он покачал головой. – Я подвел своего господина. Я должен молить его о прощении или искупить вину, сделав сэппуку.

– Не отпускай меня.

Юкико отстранилась и посмотрела ему в глаза, затем опустила взгляд на губы. Внутри нее росла и бурлила ненависть, жажда крови. Она постаралась выскользнуть из этой черной тьмы, приложила ладонь к его щеке, скользя большим пальцем по гладкой коже. Губы дрожали, и тогда она потянулась к его губам и впилась отчаянным, голодным поцелуем со вкусом чи и непросохших слез. Он крепко обнял ее, когда она прижалась к его железным доспехам. Ей хотелось, чтобы внутри холодных жестких лат была ее кожа, ее тело – в безопасности, в неприкосновенности.

Он поцеловал ее в ответ, как снилось ей во снах. И на мгновение ей показалось, что если она закроет глаза и немного подождет, то, может быть, когда снова проснется, поймет, что это всего лишь сон. Не было ни провала. Ни ненависти. Ни отрубленных перьев, лежащих на полу.

– Сними все это, – выдохнула она в промежутках между поцелуями. – Я хочу прикасаться к тебе, а не к этому железу.

Позже, когда все закончилось, она сидела в постели и смотрела, как он спит. На ее коже высыхал пот. Кончиками пальцев она провела по его ирэдзуми – красивый тигр крадется по правой руке, Имперское Солнце – на левой. Она перевела взгляд на свою руку – на зеркальное отражение этой ненавистной иконы на своем теле. Теперь она поняла, что имел в виду Даичи, когда он назвал ирэдзуми признаком рабства. Теперь она тоже хотела вырезать его раскаленным ножом, прижечь кровью, выжечь дотла, раз и навсегда уничтожить метку этого маньяка со своей кожи.

Но обретет ли она после этого свободу?

Она могла симпатизировать Кагэ и разделять все их чувства, но это не оправдывало ее. Она знала, что растущая ненависть к Йоритомо возникла не из-за чувства несправедливости, насилия над землей, массового уничтожения животных и людей и плачущего кровавыми слезами неба, а из-за ее собственной боли. Ее собственной раны. Ее собственного страдания – всё, как говорила Мичи. И когда она вспомнила свои слова в разговоре с Аишей, они показались ей лживыми. А правда была в том, что она больше не хотела справедливости. Она хотела мести.

Может, Даичи был другим? Или люди Кагэ? Они говорили об освобождении и революции, но сколько из них стали бы петь эту песню, если бы родились лотосменами или были упитанными детьми знатных дзайбацу. Совесть молчит, когда в брюхе не урчит. Деньги ненавидят те, у кого их нет. Власть ненавидят те, у кого нет власти.

Это что – ее мысли? Ее или Буруу?