Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

Кроу очнулся. Он пришел в обычное уравновешенное состояние, усилием воли принудив к этому свой мозг: так бывает, когда пытаешься вспомнить, куда сунул свои ключи, и надеешься на внезапное озарение. Профессор нервно поправил галстук, коснулся серебряной морды волка на своем кольце, потом достал расческу и пригладил волосы. И окончательно пришел в себя. Это ощущение было похоже на восстановление прежних восприятий, обострившихся слишком уж быстро. Кроу понимал, что близок к провалу, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он уважал Харбарда, но знал, что тот всегда выставлял свои познания напоказ. Если он выяснил столь примечательный факт, как существование Кроу, разве сможет он пройти мимо этого – не рассказав обо всем в какой-нибудь отвратительной статейке, – когда получит достаточные доказательства? Возможно, конечно, что это просто какое-то странное совпадение, но это весьма сомнительно. Харбард должен был обо всем знать. Как там в свое время говаривали скальды? «То, что знают трое, знают все». Так что Харбард способен разоблачить его, Кроу, перед всем миром.

Почему Кроу не хотел, чтобы кто-то узнал о его бессмертии? Ему было известно, что он находится на пороге эпохи, когда одна лишь известность способна притягивать к людям власть и богатство. Это могло бы принести ему положение в обществе, которое позволит сделать очень много добра.

Но Кроу не был заинтересован в том, чтобы делать кому-то добро, – впрочем, и зло тоже. Ему хотелось просто жить спокойно, чтобы его не тревожили, хотелось усмирить суету тысячелетнего существования и анонимно затеряться в толпе. Окружающие его люди превыше всего ценили славу, тогда как Кроу пришел к заключению, что оно того не стоит.

Известность предполагала, что тебя будут преследовать, проверять, задавать вопросы, изучать, в результате чего в конце концов неминуемо выплывут многочисленные преступления. Бремя, тяготеющее над сознанием Кроу, стало бы слишком велико, и под этой непосильной ношей его захлестнули бы боль и смятение волчьего существования. Помимо этого информация о его бессмертной природе может привлечь внимание посторонних сил. Кроу понимал, что он, скорее всего, не один такой, что каким-то образом могли выжить и другие, и у него не было ни малейшего желания с ними встречаться. Однако, кроме всего прочего, представляя свое разоблачение, он испытывал отвратительное чувство, которое бывает, когда, проснувшись утром с похмелья, вдруг со смущением и досадой вспоминаешь об ужасах, которые натворил накануне вечером; впрочем, то, что испытывал Кроу, было в тысячу раз сильнее. В общем, он знал, что ничего хорошего из этого не получится, причем осознавал это даже не умом, а где-то на уровне тактильных ощущений. Слава была ему ни к чему.

Кроу закурил еще одну сигарету.

– Что ж, тогда сообщите, пожалуйста, профессору Харбарду мои координаты в гостинице и попросите встретиться со мной при первой же возможности, когда ему будет удобно, – сказал он, изо всех сил сдерживая панику.

– Я не хотел ставить под сомнение вашу компетенцию и профессиональные навыки, – извиняющимся тоном заметил Балби.

Кроу уже взял себя в руки и вновь надел маску легкомысленной небрежности.

– Ох, инспектор, я уже много раз пытался вам объяснить: мои профессиональные навыки, как вы выразились, поверхностны и незначительны. Может быть, вернемся в город?

«Вот так, – подумал он, – пора двигаться дальше, уходить и начинать все сначала». Приблизит ли это его к Адисле? Этого Кроу не знал. Пришло время отправляться в путь – в каком-то смысле наступил час его нового рождения. Он возьмет с собой немного денег и кое-какую одежду, а все остальное выбросит. Он не может иметь никаких связей со своей прежней жизнью. Смерти Кроу был лишен, поэтому эффект возрождения ему приходилось создавать самому – через полный и окончательный разрыв с той личностью, которой он был до этого. Итак, с Эндамоном Кроу покончено. Кто будет следующим?

На обратном пути в Стратфорд Балби что-то рассказывал Кроу о планах, о намеченных встречах, о ходе расследования. Профессор не мог сосредоточиться на его словах. В машине он вновь ощутил вкус крови. А еще почувствовал глубинный голод. Налетела гроза; из-за сильного дождя пейзаж за окнами выглядел размытым. Дворники на ветровом стекле, не справляясь со своей задачей, натужно отбивали учащенный ритм, как будто автомобиль был запыхавшимся зверем. Кроу прижался к холодному стеклу, зафиксировав взгляд на искаженной картине проплывающего мимо мира. Балби рядом с ним как бы исчез, шофер впереди тоже перестал существовать. Осознание того, что они люди, личности, индивидуумы, таяло. Исчезало даже их отличие от деревьев и домов. Тот факт, что человеческие существа обладали разумом, не имел для Кроу значения; это казалось ему не важным, словно какое-то незначительное свойство, как то, например, что один куст шелестит под ветром иначе, чем другой. Сейчас для Кроу был важен только нарастающий голод. Он стал видеть в полицейских не людей, а движущиеся модели, которые он мгновенно оценивал. Его сознание уже поглощало их, объединив в одну общую категорию – добыча.

Кроу содрогнулся. Неужели это всегда происходит так быстро? Он никак не мог этого вспомнить. Может быть – да, а может – нет.

– Остановите машину!

– Что?

– Остановите же эту долбаную машину!

Водитель затормозил.

– С вами все в порядке?

– Это все ваш дьявольский напиток! – заявил Балби.

Для него все выглядит так, будто Кроу действительно одержим дьяволом: отчаянно потеет, волосы взъерошены, на коже сиденья остались отметины в тех местах, где он вцепился в них пальцами. Но больше всего полисмена встревожило выражение его лица: на нем отражалась смесь глубокой боли и какой-то детской ожесточенной ярости.

Кроу скреб дверцу, пытаясь выбраться наружу, но никак не мог найти ручку – точнее, он как будто не мог понять, что с ней делать, чтобы использовать по назначению.

– Выпустите меня, выпустите меня!

Шофер и инспектор переглянулись, и Балби жестом велел открыть дверцу.

– В такую-то погоду? – с сомнением переспросил водитель.

– Просто делай, что говорят, – сказал Балби.

Шофер выбрался наружу, обошел машину и открыл дверцу со стороны Кроу. Профессор тут же выскочил наружу и бегом бросился в лес.

– Думаете, он заприметил там паб? – спросил водитель, вновь усаживаясь за руль. – Может, нам к нему присоединиться, а?

– Не вижу в этом ничего смешного.

Балби вышел из машины, но не увидел не только самого Кроу, но даже направления, в котором тот скрылся.

А Кроу спрятался в лесу, подальше от людей. Ему необходимо было лечь, заснуть и охладить свой закипающий мозг. Он уперся головой в мягкий грунт, позволяя дождевой воде поливать его. Ливень был сильным, и очень скоро Кроу промок насквозь, а образовавшееся под его весом углубление в земле постепенно превратилось в небольшой пруд. Профессору было очень некомфортно, но именно этого он и добивался. Ему нужно было разбудить в себе человека. Он сел в этой слякоти вертикально и попробовал заставить свой мозг вернуться к повседневной работе: стал вспоминать ходы шахматных фигур, скрипичные гаммы, восторг, который он испытал, впервые увидев часы. С помощью рефлексов и привязки к привычным действиям Кроу удалось прийти в себя. Вынув плоскую флягу, он открутил крышку и полной грудью вдохнул аромат односолодового виски. После этого достал бутылочку с пипеткой на конце и отвинтил колпачок. Несколько десятилетий тому назад Кроу как-то в баре потерял сознание, выпив «Микки Финн» – виски, куда подмешали снотворное, хлоралгидрат. Очнувшись и в конце концов убив своих обидчиков, он забрал у них эту бутылочку и с тех пор всегда носил с собой. В сочетании с алкоголем это был самый быстрый известный ему способ, чтобы в самом крайнем случае отключиться, отдохнуть и выиграть время.