Дмитрий Байкалов - Живи, Донбасс!

Пожалуй, это было самым сложным решением, но бывают ситуации, когда приходится выбирать из двух зол. Я знаю, что война могла начаться позже, но была бы намного масштабнее и сокрушительнее. Мир избежал полного уничтожения, которое могло бы случиться в 1919 году.

Иногда нужно подтолкнуть то, что должно пойти вперёд, а иногда нужно лёгким движением отправить вниз то, что вот-вот упадёт.

Но иногда решение принимается быстро, и я не сомневаюсь в нём ни капли.

Летом 1919 года, будучи есаулом Войска Донского под Царицыным, я случайно сбил на лошади молоденького казака; тот сломал руку и был отправлен в госпиталь. В октябре этот казак той же рукой неудачно швырнул гранату в сторону красных. Граната не долетела несколько метров. Молодой красноармеец Георгий Жуков получил рану, но выжил. После лечения его отправили на Рязанские кавалерийские курсы, а затем назначили командиром взвода.

У меня очень сложная работа.

Метель усиливалась.

Трое стояли на дороге и уже не понимали, что делать. От колёс автобуса пахло жжёной резиной.

— Твою мать! — Олегович в сердцах пнул автобус крепким берцем.

Журналист кутался в пальто — чёрт, думал он, надо было не выпендриваться и взять нормальный пуховик — и глядел, как ветер закручивает снежные хлопья в жёлтом свете фар.

Сова молчал.

— Ну что, — сказал он. — Ночуем в автобусе?

— А что ещё делать, — хмуро ответил Олегович. — С грузом, блин, беда совсем. Очень нужно бы довезти… Чёрт.

И снова пнул автобус.

И тут со стороны линии фронта в темноте вдруг сверкнули белые фары.

— О! — крикнул Олегович.

Встал посреди дороги, замахал руками.

Машина — грязная серенькая «Тойота» с номерами ДНР — остановилась возле автобуса, опустилось стекло. За рулём сидел небритый мужчина в толстой камуфляжной куртке.

— Что, ребят, застряли? — спросил он весёлым и бодрым голосом.

Все трое столпились у машины, глядя на мужика в камуфляже как на последнюю надежду.

— Слушай, брат, толкнуть не поможешь? — спросил Сова.

Водитель высунулся из окна, посмотрел на беспомощно застрявший в снегу пазик с горящими фарами, на красные от мороза лица Журналиста, Олеговича и Совы. Весело хмыкнул, улыбнулся и сказал звонким голосом:

— Говно вопрос!

И вышел из машины.

Потому что я знаю, что на Донбассе не нужно два раза просить помочь.

И потому что я знаю свою работу.

Когда дует ветер, над Манежным проспектом и Взлётной улицей висит тихий-тихий звон. Он пробивается сквозь шум листвы, но отчётливо его слышно, только если остановиться и задержать дыхание. Тишка про себя называла этот звон «ледяным» — так в какой-то старой сказке по телевизору звенели сосульки на тереме Деда Мороза.

На самом деле, конечно, это никакие не сосульки, они звенеть не могут, да и вообще какие сосульки летом? Тишка вначале не могла понять, откуда звон, а потом догадалась — это ветер гонит по асфальту ржавые осколки от мин и снарядов, катает гильзы, дребезжит издырявленными дорожными указателями.

Это звенит выгнанная война. Она была тут несколько лет назад, Тишке тогда ещё десяти не исполнилось. И в то время война не звенела, она ревела, грохотала, выла и рычала, как огромная, страшная, голодная тварь, мега-Годзилла, плюющаяся снарядами и ракетами, стреляющая из сотен пулемётов и разбрасывающая мины.

Тишка вместе с Олежкой и Викой, двоюродными братом и сестрой, и бабушкой Аней сидела в подвале дедушко-бабушкиного дома, и когда пули из аэропорта долетали до него, слышно было, как с треском лопается шифер на крыше.

А потом в огород прилетела мина от миномёта «Василёк» — к тому моменту уже все дети в Донецке и окрестностях знали, что и с каким звуком прилетает «оттуда», с той стороны.

Мина разворотила теплицу, снесла летнюю кухню и выбила все стёкла в доме. Бабушке стало плохо с сердцем, Олег с Викой плакали, а Тишка полезла наверх посмотреть, что стало с дедом, который не прятался в подвале.

Ещё, помимо звона, на Взлётной слышно, как ветер воет в чёрных ветках сгоревших деревьев. Они сгорели тогда, во время обстрелов, и с тех пор стоят голые, похожие на костлявые руки каких-то подземных существ, пытающихся вцепиться в небо.

Если идти из Иверского монастыря через кладбище к улице Стратонавтов, то никак не пройдёшь иначе, чем мимо этих страшных деревьев. Ленка Карпухина, когда узнала, что Тишка ходит через кладбище, выпучила глаза и шёпотом спросила:

— А ты там не боишься?

Тишка только плечами пожала — а чего ТАМ бояться? На кладбище тихо. Никого нет. Мёртвые спят в земле. Памятники только жалко — их пулями и осколками посекло сильно. Нет, через кладбище ходить совсем не страшно. Под ноги только нужно смотреть — вдруг мина старая или растяжка новая?

А вот на Взлётной страшно — из-за мёртвых деревьев. И кажется, что кто-то всё время смотрит в спину. Это место Тишка всегда старается пройти как можно быстрее. Если можно — бегом, хотя тут бегать вообще-то не нужно.

Тут и ходить не нужно, если честно. Точнее, не «не нужно», а нельзя. Запрещено. Опасно. Тут и «прилёты» бывают до сих пор, и мины, и на ДРГ с той стороны можно нарваться. И всё это смертельно, и неизвестно ещё, какая смерть хуже.

Но из Весёлого, от тёти Шуры, на Стратонавтов, к дедушке, так идти быстрее всего. Иначе обходить приходится много. Сначала Тишка обходила, а потом нашла тропку от монастыря через кладбище и дальше, вдоль ручья, в низинке — и стала ходить напрямки.

Тёте Шуре она носит лекарство от диабета. Без этого лекарства тётя Шура может умереть. И никто ей не поможет, «Скорая» сюда едет долго, да и нужного препарата у них может не оказаться. Волонтёры возят в Весёлое муку, сахар, хлеб, крупы, а вот лекарство для тёти Шуры у них нет.

Тётя Шура работает в монастыре — убирает, за розами следит. Роз там много, разных сортов, есть очень красивые. Монастырь весь разбомблённый, даже купола на церкви сгорели. Зачем-то по нему очень много стреляли с той стороны, когда шли бои за аэропорт. Тишка однажды задумалась: кого эти, с той стороны, хотели победить, стреляя по церкви, Бога, что ли?

Дедушке Тишка носит ириски, он их обожает, и батарейки для приёмника. Тогда, во время обстрела, дедушку ранило, но не сильно. Мама сказала:

— Всё, уезжаем к чёртовой матери!

И они переехали, правда, не так далеко, а просто в город, сняли квартиру почти в центре. И многие так сделали. С их улицы тогда уехали все. Вообще все — кроме дедушки. Он отказался, хотя и пенсионер, и раненый вот немножко был.

— Я тут родился, тут моя хата. Никуда не поеду, — сказал.