Альвдис Рутиэн - Между [litres]

– Так чего ты хочешь от меня? – спросил Сархад.

– Пока – ничего. Я не хочу возобновления вражды.

– Я тоже.

Араун испытующе посмотрел на него. Сархад сцепил руки на груди, размышляя вслух:

– …заключать мир с каждым из властителей, перечислять, что я не нападу ни сам, ни подстрекая, ни днем, ни ночью и так далее – это значит самому создавать тот единственный и неизбежный случай, когда нападение произойдет. Чем тщательнее заключен мир, тем неотвратимее война.

Араун опустил веки в знак согласия.

– Тогда, может быть, мы решим всё вдвоем – сейчас? Никакой торжественности, никакого собрания всех и всяческих властителей. Никаких клятв – потому что я слишком хорошо помню искусство их нарушать. Просто я говорю тебе, Рогатый Король: я хочу мира с Аннуином. Со всем.

Пламя, пляшущее вокруг колонн, вспыхнуло, подтверждая и закрепляя слова Сархада.

– И Аннуин не станет мстить тебе за прошлое, – отвечал Араун.

– Сархад, – Рианнон стремительно вошла, – мне сказали, что ты…

– Тебе сказали не самое интересное. И не самое новое, – усмехнулся Араун.

– Что это значит? – гневно сдвинула брови Белая Королева.

– Это значит, – Араун подошел к Эссилт, – что мы все в долгу у этой маленькой Королевы.

– Рианнон, – сказал Сархад, чтобы как-то успокоить рассерженную властительницу, – теперь, когда я уже не пленник, ты велишь мне убираться из твоего замка или позволишь остаться гостем?

– А ты… хочешь остаться?

Сархад медленно поклонился:

– Я прошу тебя об этом.

– Оставайся.

Рианнон пыталась выглядеть холодной, но было ясно, что просьба Сархада ей более чем по душе.

Седой стоял под медленно падающим снегом.

Мороз приятно обжигал босые ноги, белые пушистые комочки ложились на обнаженные плечи, чтобы тут же растаять и маленькими каплями скатиться по телу.

Снег падал и падал. Крупные мягкие хлопья неспешно танцевали в воздухе, приковывая внимание, чаруя и завораживая… заставляя забыть обо всем. В мире не было ничего – ни азарта охоты, ни гневной радости победы, ни порыва страсти, ни любви самой прекрасной из женщин, ни дружбы и верности, ни готовности Вожака помочь своим… не было даже упоения собственной силой, стремления преодолевать и побеждать – побеждать не врагов, а самого себя… Не было.

Всё ушло. Исчезло. Погребено под белым легчайшим покровом.

Седой медленно развязал кожаный шнурок, которым были стянуты его волосы. Серебристая грива рассыпалась по плечам. Потом Охотник сбросил с плеч верхнее полотнище килта и едва сдержался, чтобы не освободиться от одежды вовсе: но он знал, что скинувшему пояс будет трудно, гораздо труднее вернуться. А возвращаться придется… потом. Через мгновения, дни, годы… не всё ли равно, как назвать это, если в Аннуине время идет во все стороны разом. Когда-нибудь… но не сейчас.

Сейчас во всем мироздании они остались вдвоем – он и тихий снегопад. Бесшумно, безначально и бесконечно падающий – не только вовне, но и словно внутри самого Охотника. Исчезли границы тела, нет ни рук, ни ног, нет плоти, нет дыхания, нет биения сердца, а есть лишь беспредельное слияние себя и мира, есть лишь невесомый опускающийся снег – во всем сущем, во мне самом, ибо я – это мир, а мир – это я, – снег и Свет. Молочно-белый свет, мягкий как снег, чистый, чистейший, по сравнению с которым любая мысль, любое стремление будет омрачением.

Свет чище любви и выше добра.

Счастье… полное, всеохватное, сияющее счастье.

Седой медленно выдохнул и прикрыл глаза. Надо было возвращаться – его ждали. Ждали не соратники и не сыновья, не любящая и не Владыка Аннуина – о них сейчас Охотник не думал. Его ждали те липкие жадные щупальца страха, которые мог рассечь только он. Страх и вечная битва с ним – лишь ради этого стоило возвращаться. Возвращаться, унося с собой самое могучее оружие против ужаса – этот молочно-белый свет, это абсолютное ощущение счастья, перед которым любой страх скорчится и издохнет.

Седой принялся завязывать волосы – долго и старательно. Он нечасто так уходил , но время от времени это было необходимо: когда он ощущал, что любовь, верность и все прочие чувства охотников его Стаи, да и других жителей Волшебной страны, разъедают его бесстрастный порыв, подобно тому как корни деревьев медленно, но верно крошат скалу, на которой растут. Седой уходил , чтобы освободиться ото всех чувств – добрых и злых, любых.

Он уходил и возвращался – свободным.

Чужим настолько, что его боялись собственные охотники.

Ридерху стало страшно. Его старуха-жена, точно почувствовав что-то, оступилась, обожглась и надрывно закашлялась от едкого дыма, клубящегося в хижине.

Так бывало и раньше. Так было всю его жизнь – на Ридерха накатывало что-то , а потом случалась беда, большая или нет, с его родными или с соседями. Ридерх очень хотел бы от этого избавиться, но не мог. Не знал, как. А пойти… к кому? к колдуну, живущему неподалеку? – так страшно признаться, что вот когда Мэгг родила мертвую девочку и сама умерла, это было, и потом, когда вдруг налетел град… ну, в том году, когда Джил утопилась… да, и перед тем, как она пропала – тоже… еще никто не знал, что это она с обрыва бросилась, а он чувствовал, как это черное его взяло за горло и словно велело… нет, нельзя такое ближе чем в десяти днях ходьбы от деревни рассказывать. Потому как если колдун не поможет, то ведь сельчане-то могут мало что его самого камнями забить – а что со старухой его будет, а с дочкой, а с внуками? Нет уж, хвала Дубу, никто не знает, как это черное накатывает на Ридерха, никто не считает его виновным в том ожоге, и еще в том, как крышу сорвало, и как сынишка Петта с моря не вернулся, и…

– Пойду сети проверю, – сказал Ридерх.

Ему было безумно страшно оставаться дома. «Если уж это случится, – безотчетно решил старик, – то пусть не под крышей».

– Куда тебя несет, дурень неугомонный?! – снова закашлялась жена. Рыбак ласково посмотрел на нее, вспоминая, какой высокой рыжекудрой красавицей она была двадцать лет назад, закусил губу, чтобы скрыть слезы, невольно навернувшиеся на глаза. «Вот и попрощались, старуха. Всё-таки мы прожили хорошую жизнь…»

Ридерх хлопнул дверью и, держась за больную спину, заковылял подальше от дома, чтобы это случилось с ним одним. «Авось зять бабку не оставит…»

Ридерх медленно спускался к морю, когда на него налетела вьюга.

Осенью вьюг не бывает.

Старик-рыбак не испугался, он просто успел подумать: «Вот оно».

Ледяные зубы мороза впились в его тело, порыв ветра сбил с ног…

Мне показалось, что Седой ослеп. Что у него бельма вместо глаз.