Валерий Большаков - Союз нерушимый? [litres]

– Ух ты… – подивился отец, осторожно, двумя пальцами ухватывая дискету. – Такие маленькие?

– Зато удобные! – вступился сын. – Мегабайт с четвертью вмещают. Будет теперь, куда программы закачивать!

Я осторожненько, не дыша, вставил дискету… НГМД заглотил ее, глухо щелкая.

– Ура! – выдохнул папа. – Заработало!

Сегодня мне с Инной выпало дежурить. Никогда бы не подумал, что стану изнывать от нетерпения, ожидая, когда же подойдет очередь мыть полы!

О, какими волнующими надеждами я жил, какие увлекательные картины рисовал в воображении! И вот этот день настал. Он тянулся целых пять уроков, обступая будничной суетой, да незатейливой школьной суматохой. Последний звонок оглушил меня, отзываясь дрожью в ёкающем нутре, а на душу мутью осело разочарование – жизнь катилась по привычной колее… «А чего ты ждал? – подумал я, трезвея. – Выступление хора ангелов? Во ознаменование дежурства по классу…»

– С вещами на выход! – крикнул Паха Почтарь.

Одноклассники дружно заголосили, клацая замочками портфелей, на ходу задергивая молнии папок, с шумом и гамом покидая класс. Веселая давка на выходе – и дверь гулко хлопает, отсекая топот, смех, ойканье и дразнилки. Мы с Инной остались одни.

Приятной девичьей улыбки оказалось довольно, чтобы вся моя унылость рассеялась, пересыпаясь, как стеклышки в калейдоскопе, и сложилась в радостный узор.

– Первым делом, первым делом – генуборка… – запел я, не особо следя за мелодией.

– Ну а девушки? – задорно поинтересовалась Дворская, снимая с себя белый фартучек.

– А девушки потом! – Я с натугой растворил крашеные-закрашеные фрамуги окон, чтобы проветрить классную комнату. Свежий воздух ворвался, как дворовый кот в теплый подъезд. Ветерок закружил по аудитории, с шелестом перебирая листы оставленной кем-то тетради, колыша легкий тюль, качая плети вьюна, бессильно свисавшие из горшочка на полке.

Загремело жестью и тут же, со звуком пистолетного выстрела, грянула об пол швабра.

– Ну уж, нет уж! – решительно воспротивился я девичьему намерению и перехватил дужку ведра. Инна мило улыбнулась, благословляя меня на подвиг. Раскрасневшаяся, с чуть растрепанной косой, она была чудо как хороша.

Я бодро прошествовал в туалет, героически набрал воды и с победой вернулся в класс, стараясь не перевешиваться в сторону полного ведра – незачем прекрасной даме наблюдать хилость рыцаря.

На пороге я задержался – Инна счищала с доски белые каракули. Она привставала на цыпочки, дотягиваясь до верхней строчки «Классная работа», и широко водила мокрой тряпкой, оставляя блестящие полосы черноты, не запачканной мелом. Подол строгого школьного платья дерзко задирался, подпуская мой жадный взгляд к ножкам, пускай и затянутым в теплые колготки. Стирая деепричастия с наречиями, Инна напрягала стан, плавно покачиваясь, и ей вторила тонкая коричневая ткань, протягивая игривые складочки от западины талии.

Обернувшись, девушка хихикнула.

– Ты бы поставил ведро! Тяжело ведь.

– Ага, – глупо сказал я, мрачнея, – небось, уши краснеют, как обожженные. Чертова вегетативка…

По коридорам и рекреациям прокатился резкий перезвон, загоняя учеников на шестой урок, а я сжал губы, впадая в ожесточение.

Пр-роклятый возраст! Любой намек или неловкое слово – и разверзается обида. Горячая кровь захлестывает щеки, жгучие слезы разъедают зрачки, а в мозгу – полный сбой!

Перебарывая в себе плаксивое ребячество, взялся переворачивать стулья, ставя их на парты ножками вверх, а Инна вооружилась шваброй. Я специально не оборачивался, чтобы не раскрывать перед девушкой свое состояние и не видеть действа за спиною, зато уши ловили каждый звучок. Вот булькнула тряпка, окунаясь в ведро, зажурчала отжимаемая вода. Шлёп! И зашаркала швабра, елозя по полу, застучала, натыкаясь на ножки парт…

Закрыв фрамуги, я понял, что настроение, совсем недавно ракетировавшее к небу, опять срывается в крутое пике. Медленно возложив на парту последний стул, уставился в окно.

Погода не радовала, отвечая моему внутреннему минору – небеса затянуло серой клубистой хмарью, пригашивая свет и стирая тени. Черные фракталы деревьев, окоченевших в зимней спячке, тискали в развилках белые подушки снега. Синий облупленный «Беларусь», надрывно рыча, таранил сугробы по школьному двору, сгребал рыхлые комья в студеную кучу, а закутанная малышня брала ее штурмом, вопя и барахтаясь, составляя контраст всемирной скорби. Зато взрослые брели вдоль ограды вполне себе постно и даже «Москвичи» с «Запорожцами» еле ползли по улице, изображая малолитражные катафалки.

Шагов Инны я не расслышал и вздрогнул, когда мне на плечо легла девичья ладонь.

– Миша, ты расстроился? – прозвучал обреченный голос. – Прости, пожалуйста. Я такая дура – несу что попало!

Стоило повернуться к Инне, как она положила мне руки на грудь, будто успокаивая.

– Ты на меня больше не обижаешься? – спросила девушка негромко, заглядывая в глаза.

Я медленно покачал головой и улыбнулся – легонько и чуть меланхолично, словно выдавая свой истинный возраст. Не притворялся ничуть, просто на меня нашло умиротворение, а в спутницы ему годится светлая грусть.

Жестом мудрого старика погладил Инну по голове, скользя по волосам, по гладкой щеке, чувствуя под пальцами нежное тепло. Девушка прижалась лицом к моей ладони и вдруг, как будто решив для себя нечто важное, прильнула, положила голову мне на плечо, жарко задышала в шею.

Сердце мое бухало, руки оглаживали узкую спину подруги, холодком восходила полузабытая услада. В голове звон, и только отдельные лексемы вспыхивают в мозгу с частотой пульса: «Она! Я! Мы! Ура! Она! Меня!»

– Я всегда хотела… давно, с восьмого класса, чтобы вот так – ты и я… – глухо, сбивчиво заговорила Инна, не поднимая головы. – Я… Нет, не скажу больше, а то наговорю тут…

Я легонько обжал ладонями тоненькую талию девушки, притянул к себе, чтобы еще тесней, еще ближе.

Инна выросла не ниже моего, мы стояли с ней вровень – глаза в глаза, губы к губам. Она запрокинула лицо, и я промахнулся – поцеловал не в уголок рта, куда метился, а в стройную шею. Коснулся губами ушка, зажмуренных глаз, ощущая, как трепещут длинные ресницы, чмокнул в маленький, смешно морщившийся нос и лишь потом добрался до дивного ротика, приник, разлепил языком плотно сжатые губки, испробовал кончик влажного язычка…

Задыхаясь, Инна уткнулась головой мне в грудь, скрывая вспыхнувший румянец, но вдруг длинно вздохнула, обвивая руками мою шею – и продолжила нежиться да ластиться, подставляя то губы, то щечку, то шейку. Она стала податливо-мягкой и уступчиво-слабой, ее коленки упирались в мои, взгляд расфокусировался, а голос плыл… И тут я понял, что влюбился по-настоящему. Меня не скручивало от шального желания, как тогда, с Наташей – мы целовались с Инной, и одно это наполняло блаженством до краев. Я едва дышал, удерживая в себе столько удовольствия сразу!