Максим Далин - Мышкины слёзки

Я думал, что готов к чему угодно, но когда крыса появляется из-за портьеры между двумя громадными напольными часами, мне стоит большого труда не схватиться за кобуру. От зрелища меня передёргивает.

Всё-таки стальные причиндалы были у Машкиного мужа в юности.

Самое жуткое — что глаза совсем человеческие. Ясные. Верхняя часть лица — как у ребёнка, только уши — оттопыренные, очень подвижные. Тонкие уши, просвечивают. На голове не волосы — жёсткая буровато-серая шерсть, торчит проволокой. Под встопорщенной чёлкой — глаза, круглые и тёмные, впрямь умные, не злые. Но нос этот, раздвоенная губа… Крысёныш пытается улыбнуться — эти жёлтые зубы, четыре кошмарных резца, перекусывающие металлические кабели и крошащие бетон… дикое зрелище.

Тощее детское тельце, а башка крупная, в нос ушла. Одет в шортики, в вязаный новогодний свитерок с оленями. Из рукавов — крохотные цепкие ручки, розовенькие пальчики с коготками… почему-то выглядит очень неприятно. Болезненно как-то. На одной ноге башмачок с меховой опушкой, вместо второй — сложный протез, крысиная лапа медного цвета. И хвост, как хлыст, розовый, в белёсой щетине между чешуйками, длиной не меньше метра. Тошнотворный.

Тварь.

Подобрать на помойке, подыхающего, принести домой… Мы, значит, пытаемся с ними бороться, а дядька прикармливает… молодец!

Но сейчас гадёныш чистенький. Ухоженный такой… как домашняя зверушка.

— Здравствуйте, — говорит крысёнок.

Голос тоненький, писклявый. И взгляд кошмарно осмысленный.

Хуже всего в крысах — разумность. Даже чрезмерная какая-то, паранормальная. Мерзость.

— Ты ведь всё слышал, да? — спрашиваю я.

— Вы пистолет дядюшке оставьте, — говорит крысёнок. — Я вам нору покажу, даже провожу, но пистолет оставьте, с ним идти глупо.

— Без него идти глупо, — хмыкаю я.

Крысёнок смотрит мне в лицо. Прямой недобрый взгляд. Глаза ребёнка, а взгляд — древнего, опасного…

Дядька в маразм впал. Что притащил домой… кошмар.

— Убить Короля — даже не надейтесь, — говорит крысёнок. — С пистолетом вы до него не дойдёте. Вас просто съедят — и меня заодно.

— Не боишься? — спрашиваю я. — Со мной-то идти… Я — из службы дератизации как бы. И да, я надеюсь. Сестре удалось. И эти ходы ищу, чтобы крысоловки там поставить, ты в курсе?

— Я вижу, — говорит крысёнок. — Нашивки вижу, но и без них знаю. И боюсь. Но у меня свой интерес — и о вас я давно думал. И многие попадаются в ваши крысоловки?

Я молчу и злюсь. Гадёныш слишком хорошо осведомлён.

— А вскоре и вовсе перестанут, — говорит крысёнок. — Мы быстро учимся.

— Что ж ты предлагаешь? — хмыкаю я. — Повесить там плакат «Добро пожаловать»?

— Предлагаю беседу, — говорит крысёнок. — Это серьёзно?

Звучит глупо. Я кручу в кармане маркер, вытаскиваю. Мою интуицию категорически не назовёшь мощной, к тому же я никогда не ладил с артефактами. Зато с каббалой — прекрасно. Очень помогает.

Главное — уметь наблюдать и запоминать. А озарение, которое вызывают знаки, неплохо заменяет природное чутьё.

Ищу глазами бумажку — и дядька придвигает какую-то старую квитанцию. «Оплата за декабрь» — ладно, не помешает, рисую знаки доверия на полях. От души странным образом отлегает. Забавно.

Я смотрю на дядьку. Дядька смотрит на тварь с умилённой улыбочкой. Меня передёргивает.

— Зузу, — говорит дядька, — всё будет хорошо. Оденься тепло, голубчик, там дождик идёт.

Зузу! Зузу! Ядрёна кочерыжка!

Я молчу. Еле выговариваю:

— Спасибо, дядя.

— На здоровье, — говорит дядька и рвёт квитанцию поперёк знаков, профессионально. Подаёт крысёнышу курточку с капюшоном — и пёстрым шарфом в снежинках, как человеческому ребёнку, завязывает нижнюю часть лица. Прикрыл крысиный нос, раздвоенную губу — и смотреть уже не так нестерпимо. — Я с ним об этом говорил, голубчик. У него и впрямь свой интерес — и всё так хорошо сошлось…

Крысёнок стаскивает шарф с морды — и у меня снова падает челюсть: я вижу, как они с дядькой целуются взасос! Язык крысы!

Меня сейчас вырвет.

— Старый извра… — начинаю я, но дядька перебивает:

— Не бери в голову, голубчик, что ты! Просто они… крысы… для них слюна — очень важная вещь, значимая… Это как… не знаю… обещание, что ли. Я за последнее время много о них узнал, о крысах…

— Слишком много.

— Тебе поможет. Ты же пытаешься спасать Город, голубчик… может, найдутся способы. Знаешь ведь, что старые способы не годятся.

Вздыхаю. Он прав. Только тошно.

— Пойдёмте, — говорит крысёныш. Натягивает шарф на морду.

— Ладно-ладно-ладно. Спасибо, дядюшка, — говорю я. Пожалуй, уже взял себя в руки.

Дядька печально улыбается.

Я выхожу из его квартиры, из тиканья и запаха корицы, на лестницу, светлую и тёплую, а потом — в безнадёжный и беспросветный сумрак наступающей ночи.

Крысёныш идёт рядом. Цокает протезом по мокрому асфальту; если не присматриваться — пожалуй, сойдёт за ребёнка-калеку.

Если бы не хвост.

— Тебя зовут Зузу? — спрашиваю я. — Правда?

Крысёныш стаскивает шарф. Вдыхает — шевелятся розовые ноздри. Хорошо ещё, что вибриссы сравнительно короткие… но всё равно…

— Нет, — отвечает он. — Так меня зовёт антиквар. У меня нет имени на человеческом языке.

— А на каком есть? — спрашиваю я автоматически.

— На нашем, — крысёныш издаёт этот мерзкий звук, скрип-писк-свист — их звук, крысиный. Язык, подумать только… — Это моё имя.

— Оно что-то значит? — спрашиваю я.

Крысёныш не отвечает. Прислушивается.

— Откуда ты узнал про пистолет? — спрашиваю я. Давно хотел.

— По запаху, — говорит крысёныш, не оборачиваясь. — Он всё ещё при вас. Пока он при вас — не открою нору. Это погибель.

— Ну, видишь ли, — говорю я, стараясь не раздражаться, — деть мне его тут некуда.

— Дайте мне, — говорит крысёныш. Впервые смотрит мне в лицо.

— А если он будет у тебя, то уже и не погибель?

— Я спрячу, — говорит крысёныш.

Я останавливаюсь в густой тени, между стеной дома и зарослями голых чёрных кустов. Расстёгиваю куртку, вытаскиваю пистолет. Отцов. Тот самый, из которого Машка всадила в коронованную тварь золотую пулю. Там и сейчас золотая — первая в обойме, моя блажная надежда. Отдавать такое оружие крысе — чудовищно тяжело, но я понимаю, что в словах гадёныша есть резон.

Мучительно видеть своё оружие в цепких крысиных пальчиках.

Но дальше…

Крысёныш проводит свободной ладошкой по стене. Ладошка вдруг проваливается в бетон, как будто стена — это голограмма, иллюзия, а не кусок реальности. Крысёныш удовлетворённо фыркает и всовывает пистолет в стену, как в туман.

Я протягиваю руку — и натыкаюсь на холодный, непроницаемо твёрдый камень.

Крысёныш скрипуче хихикает.