Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

– Радость, – честно глядя травнику в глаза, ответствовала Ялка. И неожиданно добавила: – И грусть.

– Какими ты их видела? Какие они были?

– Какие? – переспросила та. – Ну, не знаю… Красивые. Лёгкие. Наверно, добрые.

Травник улыбнулся.

– Значит, у меня получилось, – сказал он. – Не знаю почему, но в этот раз получилось. Может, из-за тебя? До этого они меня к себе ни разу не подпускали.

– Ты замечательно играл! – запротестовала Ялка. – Но при чём тут я?

Ответ, который дал ей Лис, был странен:

– Ты угадала имя танца.

Ялка ничего не поняла.

Некоторое время они просто сидели, она – на кровати, Жуга – на полу, у камина. Ялка вдруг подумала, что безрукавка на ней пахнет травником. Несмотря на господствующие в доме запахи дыма и лаванды, она ощущала его очень отчётливо. И не сказать, что ей это не нравилось. Просто ей показалось, что за то время, пока она её носила, запах выветрился, а оказалось, нет.

Снизу дуло, но, казалось, травник этого не чувствует. Мальчишка, приведённый травником, лежал на ближней к очагу кровати, на специально вытащенном по такому случаю запасном тюфяке. Из-под груды одеял высовывалась только голова. По-видимому, что-то в нём не выдержало тягот пути, и паренёк свалился в горячке. Правда, травник утверждал, что опасности нет и через неделю тот будет как новенький, но сейчас Фриц крепко спал, весь раскрасневшийся, вспотевший и напоённый отваром сонных трав.

Золтан, как сказал Жуга, принял решение заночевать в каком-нибудь другом месте.

Наконец Ялка заёрзала и, чтоб хоть как-то разогнать сгустившуюся тишину, спросила:

– А бурдон? Почему он всё равно играл? В чём секрет?

– Волынка? – хмыкнул травник. – Считай, что просто некоторая часть меня осталась там и продолжала играть.

– Часть тебя? – переспросила Ялка.

– Ну да. Я называю подобную частицу «тельп».

– А куда она делась потом, эта частица?

Жуга пожал плечами.

– Откуда мне знать? Рассеялась, должно быть. Это же был не я. Вернее, это был как бы такой маленький «я», который не умел ничего другого, только играть на волынке, и то недолго. Потому что жить он тоже не умел, а у меня не было времени его учить. Да я и не хотел, чтобы он умел делать хоть что-то ещё. Понимаешь?

– Как сложно… – Ялка покачала головой. – Это, должно быть, великое чудо!

– Нет, что ты, на самом деле это просто. Надо только очень захотеть и не выпускать это из головы. Когда-нибудь ты и сама так сможешь. Самое сложное – проследить, чтобы потом эта самая «ты» рассеялась, исчезла. А они цеплючие, эти тельпы… Но развеивать их надо. Иначе покоя не будет ни «ей», ни тебе, а «она» обозлится. Это часто случается. А представь, каково это – целую вечность играть на волынке! Сначала она будет странствовать, потом поселится где-нибудь и начнёт пугать людей. Я раньше, когда помоложе был, сталкивался с такими.

– А зачем ты вообще заставил их плясать?

– Солдат? А что я должен был с ними сделать? Убить, что ли?

Ялка опустила взор.

– Мне всё равно, – сказала она. – Мог бы и убить. Теперь они от нас не отстанут. Я ненавижу их. А мы… Мы всё равно теперь еретики. Когда нас поймают, то жалеть не будут. Если мне и суждено плясать, то только на раскалённой сковородке.

Травник чуть привстал и тронул её за руку.

– Не надо так думать, – мягко сказал он. – Прошу тебя, Кукушка, не надо. И говорить так не надо. Если я скажу, ты не поймёшь, но сейчас не надо.

– Чего я не пойму? – она вскинулась. Слезинки побежали по щекам. – Чего? Ты всё время говоришь загадками, как я могу понять?!

Травник отодвинулся и теперь сидел спиной к огню, охватив руками колени. Лица его она почти не различала.

– Вы все одинаковые, – грустно сказал он. – Ты, Золтан, мальчишка… все другие… Все за деревьями не видите леса. Мне не объяснить, а вы не хотите понимать. Но ты поймёшь, я знаю. Ты поймёшь.

Он встал, прошёл до дальнего, незанятого лежака, расправил тюфяк, одеяло и улёгся.

– Спи, – сказал он, – огонь будет гореть до утра, я позабочусь… В общем, спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сдавленно отозвалась та.

Однако покой к ней не шёл: спать она оказалась не в силах. Боль, внезапная обида и расстройство смешались с той отравной радостью, которая владела ею на поляне. Всё это слилось в её душе, перебродило, проросло в нелепое томление. Ей надоело быть вот так: одной и брошенной в ночи. Даже не брошенной – потерянной. Когда она ушла из дома, то ещё не знала, для чего решила отыскать травника. А теперь…

Она лежала, глядя в глубину камина. Ялке нравилось смотреть, как пламя пожирает уголь и дрова. Огонь всегда казался ей живым существом, многоликим, многоруким и непостоянным, одинаково способным как на подвиг, так и на предательство. Жуга растапливал камин не щепками и маленькими веточками, а сразу огромными поленьями, которые ни у кого другого нипочём не загорелись бы. Пламя долго тлело под дровами, но не умирало, теплилось, жило в какой-то маленькой пещерке, где лизало стены и, наверное, лелеяло мечты о мире за её пределами, таком большом, смолистом, деревянном, вкусном, но до ужаса сыром и в пищу непригодном. А потом – поленья ль подсыхали, или открывался доступ воздуху, или что иное – огонь с недоумением и радостью выходил на свет и становился сильным и большим и мог гореть всю ночь и даже больше. Это было всякий раз внезапно и походило на чудо.

Ялка заворочалась. Мерзкое же это время, когда темно и надо спать, а сон не хочет приходить. Вместо него приходят мысли, не дают покоя, бегают, мучают, скребутся, словно мыши в подполе. И – что характерно – редко думается о хорошем. На душе пустеет, начинается тоска. В такие минуты спасает молитва или мысли о любимом человеке, или о любимом деле, или…

Или?..

Холодно. Не отогреет никакой камин.

И бездна точит зубы за спиной, сочится чёрная слюна потерянного времени.

Кап… кап…

У Ялки не было теперь, после всего, что с ней произошло, опоры в боге. Не было и любимого дела, разве только вязание, но это же смешно. Не было у неё и любимого человека.

Или всё-таки был?

«Ступай, ищи своего… Лисьего короля».

«А зачем он тебе, девка, а, идёшь ты пляшешь?»

Взгляд травника. Улыбка.

«Может, из-за тебя?»

Люди порою видят тебя лучше, чем ты сама, ведь когда ты – чистая вода, саму себя не увидать. Быть может, так оно и нужно было, чтоб она пришла к нему?

Что это было? И зачем? Ещё недавно Ялка думала, что всё прошло, что мир вокруг, и люди в нём, да и она сама ей больше не нужны, не интересны, и она им тоже не нужна. И это щемящее томление, знакомое одним влюблённым да ещё, наверное, поэтам, никогда в ней не проснётся.

Она ошиблась. Это чувство было в ней. Оно не умерло, а просто ожидало, тихо тлело в тайниках её души, задавленное грузом боли, безразличия и грусти. И когда подуло свежим ветром и просохли старые дрова, оно прожгло, пробило путь наружу, вырвалось и теперь заполняло пустоту внутри неё, заполняло жарко, почти до ожога, как горячий воск заполняет подставленную ладонь. Она не знала, правильно ли так, и не желала знать. Ей неимоверно сильно снова захотелось жить, если не ради себя и не ради него , то хотя бы ради этого неведомого чувства, которое проснулось и разбило корку льда в её душе. И в то же время ей было страшно сделать первый шаг. Она вспомнила взгляд ведуна на поляне и вспыхнула, как то полено в очаге. Ялку бросало то в холод, то в жар, дыхание сбивалось, ей было сладостно и больно, она была сейчас как в лихорадке. Ещё немного – и ей сделалось по-настоящему плохо. В голове стучали молоточки. Всё, что было до того, забылось. Едва соображая, что делает, она встала, закуталась в шаль, неслышно подошла к кровати травника и там остановилась, не зная, что делать.