Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

– Ты и вправду меня не любишь? – спросила Ялка тихо-тихо, с отзвуком надежды в голосе.

– Нет, – последовал ответ.

– И не полюбишь никогда?

– Не знаю, – травник покачал головой. – Я свою любовь выращиваю долго. И знаешь, что: давай остановимся на этом. Так будет лучше и мне, и тебе. Пока росток слаб, сломать его легко. Но если дать ему сейчас окрепнуть, то ломать придётся с болью и кровью. А ломать всё равно придётся.

– Зачем? – спросила она. Сквозь слёзы травник ей виделся размытым. – Зачем ты так? Почему ты не веришь, не хочешь поверить мне?! Если ты и в самом деле так думаешь, что тебе мешает не думать про завтра? Разве тебе мало того, что есть сейчас? Зачем ты так со мной?

– Затем, что я знаю: завтра всё равно наступит. Можно думать об этом или не думать, но оно наступит непременно. И вся сегодняшняя радость не стоит того ужаса и боли, которые придут после. Многие не чувствуют этого, но я чувствую. Это ужасный дар. Когда-то он мне помогал и даже несколько раз спас мне жизнь, но нынче я бы дорого дал, чтоб от него избавиться. Забывай обо мне. Забывай обо мне скорее.

Ялка отвернулась и залилась краской.

– Ты так говоришь, – сдавленно сказала она, – потому что я… уже была с мужчиной. Я понимаю. Ты просто не хочешь быть вторым, – она закусила губу и сжала кулаки так, что ногти впились в кожу. – Да, я была дурой, дурой… Но если бы я могла доказать… Если бы я что-то могла изменить, но я ничего не могу изменить, ты же знаешь!

Травник вдруг откинулся назад и засмеялся, но беззлобно, будто с облегчением. Потом тронул Ялку за плечо и притянул к себе. Та какое-то мгновение поупиралась, потом сдалась и послушно легла головой ему на колени. Посмотрела на травника снизу вверх. Завозилась. Вдохнула его запах.

– Чего ты смеёшься? – тихо спросила она и шмыгнула носом.

– Так, ничего, – ответил тот, поглощённый какими-то мыслями. – Скажи мне лучше вот что: у тебя давно болели зубы?

– Зубы? – недоумённо переспросила она. – При чём тут зубы?

– Нет, всё-таки, давно?

Ялка прислушалась к себе. Провела языком по зубам внутри и снаружи.

А ведь в самом деле, растерянно подумала она, нигде не болит. И это у неё, у которой зубы ныли от всего – от ложки мёда, от холодного, от горячего и от застрявших ореховых крошек. И вдруг – на тебе! – ни дупла, ни трещинки. Почему она до сего дня не обращала на это внимания? Странно. Наверно, правду говорят, что здоровый человек себя не чувствует…

– Давно, – призналась она. – Но я не понимаю…

Травник бережно отстранил девушку от себя, тронул её волосы, рассыпавшиеся по подушке, и убрал руки.

– Если ты думаешь, что всё дело только в маленьком кусочке плоти, который был там , – сказал он, – тогда успокойся: это чепуха. Я не смотрю на женщин как на ношеное платье или надкусанные яблоки. Но даже если бы и так, то вспомни: ты же говорила с высоким .

– Что? – спросила Ялка. – А. Ну и что?

Перед глазами всё плыло.

– Прикосновение единорога излечивает все раны, – проговорил ей голос травника негромко и откуда-то издалека. – Ты снова девственница. И давай больше не будем об этом. Хорошо?

Почему-то эти слова подействовали на неё как ушат холодной воды. Все призраки желания исчезли, ей стало враз не до того. Её пробил озноб. Она покорно позволила травнику отнести себя обратно и укрыть одеялом. Она больше не думала. Ей было не до мыслей.

– Летела кукушка, да мимо гнезда… – сухими губами прошептала она, отвернувшись к стене. – Летела кукушка… Прилетела.

Она немного полежала так и погрузилась в сон и потому не видела, как травник долго-долго смотрел на неё, потом вернулся на свою кровать и тоже очень долго сидел, глядя на огонь. Потом он встал, прошёл к каминной полке, взял мешочек с рунами и сел за стол. Осторожно, без стука рассыпал их пустыми сторонами вверх, пересчитал, перемешал, сосредоточился и выбрал три костяшки. После – ещё две, открыл их и стал рассматривать.

– Надо же, – пробормотал он наконец. – Почти как раньше, только… Хм. А это что?

Руны перед ним лежали следующим образом:

Травник против воли вспомнил предыдущее гадание и покачал головой.

Ing опять был здесь, хотя и переместился в прошлое. Теперь Жуга не сомневался, что , а верней сказать, кого он должен был означать. Перевёрнутая Raido, сулившая тяжёлый долгий путь, переместилась в будущее. Всё так же мерещилась солнечным призраком Sowulo, только теперь она обозначала не развязку, а преграду: прорыв, путь к восхождению препятствовал отношениям.

А в середине, в настоящем, висела перевёрнутая Turs – руна испытания и вызова. Руна, олицетворяющая хаос. Руна слабости и принуждения.

Там ещё была руна, означающая помощь. Но помощи от неё ждать не приходилось – Inwaz означал бессилие и терпение. Истолкование его полностью зависело от окружавших рун. В хорошем окружении он означал препятствие или развилку на пути.

В плохом – смерть.

Смерть могла помочь.

Чья?

Кому?

Каким образом?

Жуга смешал руны, ссыпал их в мешочек, завязал его и некоторое время сидел молча, подперев голову рукой.

– Если б ты только знала, Кукушка, – наконец сказал он и потряс головой. – Если б ты только знала. Если бы ты просто хотела быть со мной… Всё хуже. Всё гораздо хуже.

– Томас! Воды!

Томас вздрогнул, выходя из задумчивого ожидания, подхватил тяжёлый глиняный кувшин, обёрнутый холщовым полотенцем, и добавил в бадью кипятку. Брат Себастьян довольно выдохнул, поболтал ногами, перемешивая воду, и откинулся на подушки. Потянул на себя одеяло. Его знобило. Несмотря на зажжённый камин, в комнате было холодно. Над деревянною бадьёй вился парок – монах отогревал застуженные ноги. После сумасшедшей и постыдной пляски под волынку травника брат Себастьян вернулся в корчму продрогший и с промокшими ногами, подхватил горячку и капель из носа и утром следующего дня принялся лечиться. Он лежал в кровати, хмурый и насупленный, в одной рубашке и с распухшим носом, грел ноги, кашлял, листал дорожный требник или перебирал чётки и предавался размышлениям. Иногда он подзывал ученика и требовал принести чего-нибудь – чистое полотенце, бритву, кусок сыру, или кисть изюму, или бумагу и перо. Вода в бадье, в которую Томас время от времени подливал кипятку, на вид была уже и не вода, а какой-то жуткий суп – горчица, листья липы, стебли чистотела… Кипяток надо было набирать на кухне (в комнате он быстро остывал), и Томасу то и дело приходилось бегать вверх и вниз с горшками и кувшинами. По счастью, шёл уже четвёртый день, и дело близилось к выздоровлению.