Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

Все так привыкли к грохоту бревна, что пропустили миг, когда дверь ухнула в последний раз, как гулкий барабан, и улетела внутрь. Мгновение царила тишина, потом собравшиеся ахнули и подались вперёд, напрыгивая друг на друга. «Cargate todo!» [57] Бросайте всё! ( исп .) – закричал монах. Испанцы мигом бросили ненужное бревно и замахали на людей руками: «Назад! С ума сошли? Назад!» Схватили алебарды. Маленький отрядец ощетинился как ёж, и лишь один солдат – худой и малорослый, с жидкой бородёнкой – спокойно и без суеты нацеливал в дверной проём большую аркебузу. Аксельбант тихонько тлел в зажиме серпентина.

Народ загомонил, потом утих, ожидая продолжения. Монах отступил на два шага. Остановился.

– Именем короля, – начал он, – приказываю вам, еретики, выйти и сдаваться! Иначе же…

Что случится, если будет «иначе», узнать никто не успел. Из глубины заброшенного дома вдруг донёсся хриплый вой, от которого солдаты вздрогнули и подались назад. На пороге показался травник – угловатый, слегка сутулый малый лет тридцати с колючими глазами, рыжий и взъерошенный как ведьмина метла, что было мочи раздувающий меха волынки. Выглядело это дико и неправдоподобно, но совсем не страшно, тем более теперь, когда источник дьявольского шума получил вполне земное объяснение. Рутгер покопался в памяти, невольно сравнивая, соответствует ли травник описанию.

Травник соответствовал.

Стражники приободрились и подняли алебарды. А потом…

Потом Рутгер перестал соображать.

Потому что ноги сами пустились в пляс.

И не только у него.

Бывает, сидишь ты, к примеру, на свадьбе. Всё, никакой уже, а музыканты жарят, как из пушки – волынки, скрипки, дудки, rommel-pot [58] Разновидность барабана. , все гости пляшут, как ужаленные, и у тебя нога сама собою отбивает такт. Тут не захочешь, а пойдёшь плясать! Потом не вспомнишь ни мелодии, ни ритма, а только эту пятку свою несчастную, которая всё тело тянет за собой, да хмель в башке, притопы и прихлопы – жги, гуляй! – однажды пляшем!

Да-а…

Примерно то же самое творил травник. Только это было гораздо сильнее. В сто раз, в двести. В сорок сороков.

Музыка ударила в голову как старое вино. Безумный хоровод столкнул и закружил собравшихся, перемешал толпу в нелепом танце, как костяшки домино. Сопротивляться не было ни сил, ни желания. Кто порезвей и поумней, хватали подвернувшихся под руку женщин. Те не сопротивлялись. Плясали латники, зеваки, обыватели, щупленький испанский стражник уронил аркебузу, и даже монах отплясывал какую-то нелепую сегидилью, бесстыдно задирая рясу и вздымая липкий снег подошвами смолёных башмаков…

А травник шёл и играл, таща танцоров за собой, как тот Мартин с волшебным гусем. Рутгер смутно вспоминал потом, что за спиной у травника ещё как будто кто-то шёл, маячил кто-то, двое или трое, но у него не получилось разглядеть, кто это и сколько их там.

Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся. Заколдованный поток безумной пляски тёк по улицам по направлению к воротам, как весенняя река, захватывая всех, кто попадался на пути. До юго-западных ворот добралась уже целая толпа. Кто их открыл, ворота, и когда, осталось неизвестным – городские стражники потом не обнаружили своих ключей и пришлось заказывать новые. У цеха слесарей после этого случился маленький праздник.

За городскими стенами, едва миновали створ ворот, Лис бросил волынку на снег, снял шляпу – раскрасневшийся, весёлый, – шутовски откланялся ночным танцорам, расхохотался и через миг исчез в темноте.

А волынка продолжала играть сама по себе! Сначала так, будто ничего не случилось, но с каждою минутой медленней и тише. Пляска тоже медленно, но верно затихала. Последнее, что помнил Рутгер, был взгляд парнишки-монашка – серьёзный, очень грустный и сосредоточенный. Мальчишка был единственный, кто не поддался чарам травника и просто шёл за всеми следом, будучи не в силах что-то предпринять. Шёл и смотрел себе под ноги.

Потом музыка утихла. Запыхавшиеся стражники метнулись в ночь, но возвратились ни с чем. Волынку осторожно подобрали, предварительно проткнув её мечом, и брат Себастьян распорядился развести большой костёр и сжечь в огне бесовский самогуд.

Рутгер почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся.

За спиной стояла та самая девушка, с которой он разговаривал утром. Правда, сейчас она была без арбалета.

– А ты, оказывается, хорошо пляшешь, – тихо сказала она и посмотрела травнику вослед. Отбросила чёлку с высокого лба. – Я не стану его убивать.

И улыбнулась.

Рутгер несколько опешил: встретить её здесь он никоим образом не ожидал. Он посмотрел на стражу, на монахов, на пылающий костёр, обернулся вновь: «А как же…» – и осёкся.

Сзади не было никого. Только темнота и снежная равнина.

И ещё будто кто-то где-то далеко насвистывает эту самую мелодию, которая заставила плясать всех любопытных горожан.

И пятка вновь сама собою отбивает такт.

Рутгер закрыл рот. Постоял, молча глядя в угасающий костёр, потом повернулся и пошёл домой. Ему нужно было подумать. Одно он, впрочем, знал наверняка: эту загадку ему сегодня было не суждено разгадать.

Нипочём.

– Так ты поэтому играл там, на поляне?

Травник покивал, не оборачиваясь, повертел в руках большой нерасколотый чурбак и бросил его в угасающий камин. Пламя недоверчиво помедлило, лизнуло крохотными язычками неожиданный подарок, вспыхнуло и с жадостным треском набросилось на смолистое дерево. Красные язычки осветили всё вокруг.

Травник и девушка сидели в старом доме рудокопов. Недавний танец на ночной поляне сделался как сон, как выдумка, как давнее видение, и если бы не шаловливый зуд в ногах, Ялка подумала бы, что ей это примнилось. «Наверное, вот так это и бывает, когда чужие попадают на бесовский шабаш, пляшут там всю ночь, а после просыпаются, усталые, как загнанные кони, и не могут ничего понять и вспомнить, что с ними приключилось», – подумала она. Подумала и поразилась: ещё два месяца тому назад подобные мысли вызвали бы в ней испуг и отторжение. Наверное, она даже пошла бы к священнику – спросить совета и покаяться. Но теперешняя Ялка, заглянувшая в глаза высокому , уже совсем иначе думала о том, что происходит в этом мире.

– Не только, – сказал Жуга так неожиданно, что Ялка вздрогнула. К этой его манере говорить она никак не могла привыкнуть.

Он повернулся к ней и смерил её взглядом.

– Что? – глупо переспросила она.

– Я говорю: я не только поэтому играл, – терпеливо пояснил ей травник. – Очень просто начать и сложно прекратить играть в ночь зимнего солнцестояния. В йольскую ночь запляшет кто угодно, если заиграть как следует. Понимаешь, там, в городе, мною владела злость. А злость нельзя оставлять в своём сердце, это может плохо кончиться. Против этого есть лишь одно средство… Во всяком случае, я знаю только его. Вот ты, – неожиданно спросил он, – что чувствовала ты, когда, как майя, танцевала на поляне?