Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

Мальчишка встал, кивнул, накинул одеяло и вышел.

Снаружи Фриц остановился. Его шатало. В животе неприятной тяжестью улеглись съеденные блины. После недели, проведённой в лежачем положении, голова кружилась. Он обманул: он никуда не хотел идти, просто стоял, пил воздух и щурился вокруг. Он не видел, как девушка неслышно встала, подошла к распахнутой двери и остановилась, прислонясь к подпорке потолка и молча глядя Фрицу в спину.

Ялка стояла и вспоминала. Вспоминала, как мальчишка трое суток метался на лежанке, бестолково, дико, в иссушающей горячке с бредом, то сбрасывал одеяло, то тянул обратно, отталкивал протянутую воду и ходил под себя. Выкрикивал неразборчивые слова, кого-то звал по имени и после затихал, чтоб через час опять гореть в болезненном аду. И пока он спал, им было слышно в наступившей тишине, как у него в груди и в горле всё хрипит и булькает.

Травник часами сидел у мальчишки в изголовье. Ворошил пучки кореньев и трав, перебирал малюсенькие пузырьки с эссенциями и декоктами, придирчиво разглядывая их на свет каганца, растирал, смешивал, готовил взвары, примочки и микстуры – и лечил, лечил… Но мальчишке ничего не помогало. Это не походило на обычную простуду, и Ялка нутром, каким-то тайным чувством понимала: дело не в болезни, а в волшбе. Парнишка будто поднял непосильное и надорвался. А Лис сидел на корточках, упрямо, неподвижно, со спиной прямой, как палка, и смотрел куда-то далеко и даже не на мальчика. Молчал. И только раз выдохнул в сердцах одно слово:

– Слабый.

Следующей ночью она проснулась в самую глухую темень. Она, вообще-то, вскакивала быстро, но в этот раз просыпалась постепенно, так, что в первое мгновение ей показалось, будто она ещё спит, и прошло несколько минут, прежде чем она поняла: нет, не спит. Теплилась свеча. Камин, в который не подбросили дров, едва теплился. На краткий миг ей внезапно сделалось страшно, но не от осознания грозящей опасности. То был необъяснимый, детский, иррациональный страх, когда ещё не знаешь, что когда-нибудь умрёшь, но ты один, и в темноте простые вещи кажутся загадочными и непонятными. Так и сейчас камин показался Ялке диковинным страшным зверем с красными углями вместо глаз.

И только после она заметила травника.

Жуга стоял, приподнявшись на носки и вытянувшись в струнку, и вращался , широко раскинув руки вверх и в стороны. В темноте казалось, что он вовсе не касается пола. И хотя двигался он бесшумно, девушке казалось, будто дом наполнен странной песней , недоступной слуху, но она её и разбудила. Всякий раз, как девушка пробовала сосредоточиться, чтобы уловить мелодию или хотя бы ритм, иллюзия мгновенно исчезала, и оставалось всё то же: ночь, тишина и травник, медленно кружащийся в пустом озябшем доме. Так продолжалось долго, может, полчаса, а может, дольше – Ялка потеряла ощущение времени. И Жуга качался и кружился так, с закрытыми глазами, пел без слов и звуков, а свеча мерцала за его спиной, и тень от травника лежала на стене, раскинув руки, над границей темноты, словно большие страшные колеблющиеся весы.

Потом Лис без всякой видимой причины сложил ладони на груди и стал вращаться всё быстрее и быстрее, а в комнате сделалось ужасно холодно, всё будто выцвело и стало чёрно-белым и покрытым пыльной дымкой, словно в бане, когда поддали пару. Воздух горчил как осенняя пыль. Несмотря на холод, Ялка вся вспотела. А травник уже не молчал: сквозь стиснутые зубы прорывалось его хриплое дыхание, а иногда короткий стон, на выдохе: «Х-х-а-а… Х-х-а-а-а…», будто ему было больно или холодно.

А ещё через несколько мгновений Жуга остановился, и Ялка увидела дверь .

Стены травникова дома теперь колебались и качались, словно дома больше не было, а был один лишь мягкий, размытый призрак его. Девушка крепче уцепилась за кровать, которая, по крайней мере, всё ещё казалась настоящей, твёрдой, и заставила себя смотреть дальше.

Дверь была, конечно, не дверь. Но это был овальный сверху и прямой внизу проём на месте, где ещё недавно был камин; в него можно было войти. За этим проёмом начинался коридор, ведущий в пустоту, наполненную холодом и звёздами, которые то двигались, то останавливались, а то и вовсе пропадали. Ялке стало уже по-настоящему страшно – не от непонимания того, что происходит, а как раз наоборот – от понимания. Стены коридора матово блестели и лоснились, и колыхались, и опадали, и вздувались, словно брюхо у змеи, которую вывернули наизнанку; и были они такими же чешуйчатыми, живыми и блескучими, как змеиная чешуя, а камин с кровавыми глазами сделался змеиной головой. Ялка с трудом удерживалась, чтоб не закричать при взгляде на эту змеиную даль , готовую пожрать всех и вся, как пожрали бы их всех Апоп, Кецалькоатль или Мидгард, если б только могли.

Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.

А за порогом виднелась фигурка мальчика, застывшая в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволял ошибиться. Мальчишка замер, наклонивши голову и обернувшись, будто прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов поёт песню, а слова у неё примерно такие:

Но травник не стал её слушать. Он сделал шаг, сам оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, едва шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда заструился серый свет, который не был светом, а был просто отсутствием тьмы. Ялка испугалась, зажмурилась и пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и открыла глаза, ничего уже не было: Фриц лежал на кровати и тихо, спокойно, без хрипа дышал.

А у его изголовья сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капал на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».