Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

А вот костёр… Золтану никогда не приходилось сжигать кого-то на костре. Сажали на кол, били – да, бывало: южные владыки отличались жёстким нравом. Но сжигать, тем более живьём… Очищением тут и не пахло.

Золтан всегда интересовался историей. Может, просто так сложилось, а может, причиной тому был случай, когда, попав ребёнком к горным гномам, он перескочил через два века. Мир для него невероятно изменился. Он до сих пор делил свою жизнь на то, что было «до», и то, что стало «после». Он читал учёные труды, как западные, так и восточные, сменил за долгую жизнь две веры, а уж занятий поменял – не сосчитать. И потому смотрел на вещи проще. Православие и католицизм состарились. Идеи, как и люди, смертны. Сначала юность, полная невзгод и чаяний, исканий и смелых свершений, прекрасная и мятежная. Потом неизбежная старость, закостенелая и догматичная. И чем ближе к смерти идея, тем больше она костенеет и цепляется за жизнь и душит проявления нового и прочую свободу. Но юным идеям суждено победить, а старым – умереть. Так было всегда, мудрецы Востока это прекрасно знают и поэтому глядят на мир спокойно, без кровавой пелены в глазах и пены на губах.

Иное дело – Западная Европа. Героическая юность христианства кончилась, когда Христова вера вышла из подземелий и катакомб и стала государственной религией, а на престоле Римском появились первые христиане. Удивляло другое. Девять веков после этого христианство в своих проповедях и в своей борьбе не прибегало к грубой силе: красоты учения хватало для того, чтобы победить идейного противника. Золтану вспомнились прочитанные им когда-то строки: «Навязывать религию – дело совершенно противоречащее религии». И ещё: «Никого не следует принуждать силою оставаться в лоне церкви». Почему же эти мудрые слова оказались забыты и втоптаны в грязь? Неужели нынешняя церковь не чтит своих святых учителей, своих столпов и основателей – Тертуллиана, Лактанция? Впрочем, тут Золтан нахмурился, говорить о них как о столпах теперь уже нельзя: оба сочтены еретиками, причём еретиками опаснейшими, особенно первый [84] Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан (ок. 160 – после 220) в конце жизни сблизился с монтанистами и порвал с церковью, которую упрекал в непоследовательном проведении принципов аскетизма и мученичества. . Да, их труды не прячут, разрешают читать, но само почтение к книгам заставляет монахов хранить в библиотеках самые разные труды – от сочинений классиков и описаний сказочных земель до гримуаров колдунов и Alcoranus Mahumedis [85] Коран Магомета ( лат .). . Хотя порою сочинения классиков горели на кострах, особенно в Испании и Португалии. Но, в конце концов, церковники могли хотя бы вспомнить, что их отделяло от рождения Христа каких-нибудь сто лет, и зверства римлян, на потеху публике бросавших первых христиан на арену ко львам, были свежи в их памяти, и раны в их душах ещё кровоточили…

Хагг глотнул вина и покачал головой. Чудо, как люди в познание не хотят идти: огнём, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить.

Золтан не был дураком и прекрасно понимал, что инквизиция была реальной силой, на которой (отчасти) держался христианский мир. Инквизиция была цементом, сдерживавшим кирпичи в стене. Лишь только ересь пустит корни, произойдёт раскол, и мусульманский мир за считаные годы поглотит Европу. Испания и Балканы были тому живыми примерами, и если первая сумела объединиться, выстоять и раз и навсегда прогнать захватчиков, то вторых, как и прежде, лихорадило – набеги османских орд сменялись встречными походами арнаутов, боснийцев, сербов и валахов, и конца этому не предвиделось. Единомыслие – страшная сила, всё так. Но почему христианские святоши превратили храм своей любви в кошмарную тюрьму? Неужели только из-за денег?

Золтан хмыкнул. Почесал небритый подбородок.

По всем понятиям выходило, что да.

Не зря, наверное, в последние десятилетия задавленные люди называли католическую церковь «Синагогой Сатаны». Целые страны объявляли её вне закона – Германия, Англия, а теперь вот Фландрия…

Жуга был, конечно, прав: нет резона идти на костёр ни за что ни про что. Своим поступком травник пощадил испанцев, не убил, но подкосил их – посмеялся и ушёл. Но кто знает, не обрушится ли гнев оскорблённых и униженных церковников на ни в чём не повинных людей? Какой в итоге кровью отольётся горожанам их обида?

Имел ли право Жуга так поступать?

Да, все остались живы. Никого не ранили и не убили, разве только вышибли окно и дверь. Но, может, лучше было в самом деле, как предлагал Золтан, прорываться напролом, убить двоих-троих солдат, чем пользоваться ведовством? Дубина, сталь – понятное оружие, никто бы ничего не заподозрил. А так все видели, как плясали монах и солдаты. Так разве ж кто-то усомнится после этого, что здесь имело место ведовство? Никто. Разве что Золтан, который всё видел. Но и он не мог объяснить, как это было проделано. Дьявола Жуга не призывал, это уж точно – такого за ним не водилось.

Он вообще не верил в Дьявола.

Золтан допил вино и вновь наполнил бокал. Мысли его незаметно поменяли направление.

Какой религии придерживался травник? Во что он верил? Золтан точно знал, что он не христианин. Во всяком разе не католик. Хоть и носил когда-то на груди янтарный крестик с маленькой проушиной, от которого остался только отпечаток, бледный оттиск старого ожога. Тогда у травника был ещё и браслет с каким-то камнем и фигурными подвесками, на вид уже совсем языческими. Он водил знакомство и с норманнами, почитавшими Одина, и со словенами, и с иудеями… да что там! – травник ухитрялся найти общий язык даже с гномами, эльфами и прочими лесными существами. И те, и другие, и третьи не находили ничего позорящего для себя в общении с ним. Хагг и сам неоднократно наблюдал, как убелённые сединами рабби и меламеды уважительно кивали при упоминании о нём. И это был отнюдь не показушный ковод [86] Ковод ( идиш ) – показное уважение и любезность, оказываемые человеку, часто безразличному или даже врагу, просто чтобы не ссориться с ним. , здесь было что-то иное. Совсем иное. Сам Золтан как-то назвал это «бáрака» – «дар свыше», «нечто выделяющее».

«Человек не тогда становится учителем, когда хочет иметь учеников, а когда он не в силах прогнать тех, кто пришёл к нему учиться» – некстати вспомнилась ему восточная пословица.

Теперь он вспомнил и другое: «барака» означало ещё и «живой святой».

Кто он был? Чего добивался? Зачем вылечивал людей, навлекая на свою и без того неоднократно битую голову всё новые проклятия и мольбы?

Кого хотела сжечь святая инквизиция? Еретика или святого?

Все размышления были прерваны появлением трактирщика, который нёс дымящегося жареного гуся на огромном деревянном блюде. При одном лишь взгляде на него (на гуся, не трактирщика) рот наполнялся слюной. Хагг ничего не ел с утра, а днём лишь быстренько перекусил горбушкой хлеба с ветчиной и запил пивом из фляги, даже не слезая с лошади, и потому был чертовски голоден. Да и вино растравило аппетит…