Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Он же мальчик был.

– Он был ничем, – сказал я.

– Что-то тут не так, – проговорил Аеси.

Я вскочил как раз перед тем, как в селении закричала какая-то женщина.

– Сзади!

Аеси унесся первым, я побежал за ним следом, перепрыгивая через тела, некоторые все еще искрились молниями. Мы бежали мимо скрытых во тьме хижин. Найка пытался лететь, но получалось у него лишь подпрыгивать. Сасабонсама мы увидели, добежав до границы селения: он улетал, ухватив когтистыми лапами женщину. Та по-прежнему кричала. Я запустил в него топориком, тот ударил в крыло, но проскочил насквозь. Тварь даже не обернулась.

– Найка! – крикнул я.

Найка махнул крыльями, громыхнул гром, и ударила молния, только прошла она мимо, сбоку и ниже, не попала прямо в тварь. Сасабонсам махал крыльями и улетал, а женщина все еще сопротивлялась. Она боролась, пока он не ударил ее по голове другой ногой. Вот только в этой безлесой саванне спрятаться твари было некуда. В грязи блеснул мой топорик.

– Он на север летит, – заметил Аеси.

Стая птиц, которую я не разглядел вдали, метнулась в сторону и полетела прямо на Сасабонсама. Птицы наскакивали на него по двое, по трое, он пытался отбиваться от них рукой и крыльями. Всего я не видел, но одна птица подлетела к его морде и, как показалось, долбанула в нее клювом. За первой подлетели и другие. Глаза у Аеси были закрыты. Птицы кидались на морду и руки Сасабонсама, и тот принялся бешено размахивать руками. Бросил женщину, но с такой высоты, что когда она упала на землю, то уже не двигалась. Сасабонсам развернулся и прихлопнул такое множество птиц, что они разлетелись по всему небу. Аеси раскрыл глаза, и оставшиеся птицы полетели прочь.

– Нам его ни за что не поймать, – выговорил Найка.

– Но мы знаем, куда он направляется, – сказал Аеси.

Я знай себе бежал, перепрыгивая через кустики, прорубаясь сквозь буш, следуя за тварью в небе, а когда не видел его, то бежал на запах. Тогда-то я с удивлением и подумал, отчего это всесильный Аеси не снабдил нас лошадьми. Сам он даже не бежал. Мог я обратить свою ярость против него, только было б то пустой тратой времени. Я продолжал бежать. Навстречу мне вышла река. Сасабонсам перелетел через нее на другую сторону. Река была шириной шагов в пятьдесят-шестьдесят, прикинул я, лунный свет устраивал на ней дикие пляски, а значит, река была свое-нравна и, наверное, глубока. Эта часть реки была мне неведома. Сасабонсам улетал прочь. Меня он даже не видел и не слышал.

– Сасабонсам!

Он даже ухом не повел. Я вцепился в оба топорика так, будто это они вызывали во мне злобу. Тварь заставила меня погрузиться в мрачные размышления, что от сделанного не было ему ни радости, ни хотя бы гордости – ничего. Совсем ничего. Что враг мой даже не знал, что я разыскиваю его, что, даже когда запах мой, как и лицо мое, у него под носом были, он не отличал меня от любого другого олуха, швыряющегося топориком. Ничего, совсем ничего. Я заорал ему вслед. Убрал топорики и бросился в реку. Пальцем ноги ударился об острый камень, но не обратил внимания. Ступал по камням и не обращал внимания. Потом земля пропала из-под ног, я ушел под воду, захлебнулся и закашлялся. Высунул голову из воды, но ноги не доставали до дна. А потом словно какой-то дух пнул меня, только то вода была, холодная, тащившая меня на середину реки, а потом топившая меня, издеваясь над моими усилиями плыть, крутя меня колесом головой вниз, таща меня туда, куда не добирался лунный свет, и чем больше я сопротивлялся, тем сильнее тянула вода, а я и не думал прекращать бороться, и не думал, что устал, не думал, что вода стала холоднее и чернее. И я вытянул руку, думая, что она в воздухе окажется, но слишком уж я глубоко погрузился – и тонул, тонул, тонул.

А потом чья-то рука ухватила мою и потащила меня вверх. Найка. Лететь пытался и сбивался, прыгая, потом падая в воду. Потом опять пробовал взлететь, вытаскивая меня, но сумел только меня по плечи вытащить и с течением бороться. Так и протащил меня до берега реки, где поджидал Аеси.

– Река едва тебя не унесла, – сказал Аеси.

– Тварь улетает, – сказал я, хватая ртом воздух.

– Возможно, его обидела твоя раздраженность.

– Тварь улетает, – сказал я. Перевел дыхание, вытащил топорики и зашагал.

– Никакой признательности Ипу…

– Он уходит.

Я пустился бегом.

Река смыла весь пепел с моей кожи, и я сделался черен, как небо. По-прежнему тянулась саванна, по-прежнему осушенная кустиками и поющими колючками, сошедшимися близко друг к другу, но места этого я не узнавал. Сасабонсам два раза хлопнул крыльями, только слышалось это далеко-далеко, будто то не хлопанье было, а эхо. Впереди шагах в трехстах поднялись высокие деревья. Найка кричал что-то, но я не расслышал. Вновь хлопанье. По звуку судя, от деревьев донеслось, вот туда я и побежал. Споткнулся о камень и упал, но злость одолела боль, я поднялся и продолжил бег. Почва стала влажной. Я бежал через высыхающий пруд, по траве, царапавшей мне колени, мимо колючих кустиков, разбросанных, будто наросты по коже, я через них перепрыгивал, в них же и попадался. Никакого хлопанья больше слышно не было, хотя ухо я держал востро и вскоре расслышал его поближе. Даже нюх мой не потребовался. Деревья делали обычное для деревьев дело: торчали на пути. Никакой дорожки, одни гигантские колючки да нетронуто дикий буш, обходя который я непременно налетал на колючки.

Всадники на лошадях. С сотню, прикинул я. Всматривался в лошадей, стараясь понять, откуда они. На голове воинский доспех до самого конца длинной морды. Круп укрыт теплой тканью, но не так длинно, как у лошадей из Джубы. Хвосты длинные. Седло поверх нескольких слоев плотной ткани, а в уголках ткани северные узоры, каких я много лет уже не видел. Может, половина лошадей были вороными, остальные гнедыми и белыми. Мне бы следовало воинов рассмотреть. Толстое одеяние, чтоб от копья защитить, и пики с двумя зубцами. Мужчины – все, кроме одной.

– Назови себя, – потребовала она, увидев меня. Я ничего не отвечал.

Семеро всадников окружили меня, опустив пики. Обычно я про мечи или пики даже не думал, но иногда бывало по-другому. Тут вся обстановка вокруг них и меня была другой.

– Назови себя, – повторила она. Я не шевельнулся.

В лунном свете все они были сплошь в перьях и в блеске. Доспехи серебрились в темном сиянии, перья на головных уборах топорщились, как у встретившихся птиц. Темные их руки наставили пики на меня. Они не могли разобрать в ночи, кто я такой. Я не мог разобрать, кто они такие.

– Следопыт, – сказал я.

– Он не говорит на нашем языке, – произнес другой всадник.

– Ничего особенного в языке Фасиси, – сказал я.

– Тогда как же твое имя?

– Я Следопыт, – сказал я.