Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Никогда я такого не желал.

– А тебе и не надо было.

– Ступай опять ко мне в голову, и ты…

– И я – что?

– Освободишь его.

– Нет. Это тебе не надо было.

– Ты знаешь: я убью тебя.

– Ты знаешь: у тебя не получится.

– Ты знаешь: я попробую.

Мы стояли на месте. Я побежал обратно туда, где лежал Леопард. Земля вспучилась холмиком новой могилы. Я уже готов был отрывать его голыми руками, когда позади раздался посвист: порыв холодного ветра, похожий на дымок. Он метнулся в холмик и проделал в нем дыру шириной с мой кулак.

– Теперь он дышит, – сказал Аеси. – Он не умрет.

– Вытащи его.

– Ты бы лучше подумал, Следопыт, чего тебе хочется в эти последние дни. Любви или мести. Того и другого тебе не получить. Дадим ему самому выбраться. Займет это у него сколько-то дней, но сил ему точно хватит. И хватит беситься от ярости. Идем, Следопыт. Сасабонсам днем спит.

Они с Найкой сели на лошадей. Холмик был чересчур недвижим. Я отошел, но все еще посматривал. Показалось, что я слышу его, но то были создания утренней зари. Мы ускакали.

Утренние боги укротили дневной свет. Лес был уже на виду, но все же не близко. Лошади устали, я чувствовал это. Не стал кричать Аеси, чтоб остановился, хотя он и перешел на рысь. Сасабонсам, должно быть, отправился спать. Я подъехал к Аеси.

– Лошадям бы передохнуть, – сказал.

– Они нам не понадобятся, когда до леса доберемся.

– Не в том дело. – Я остановил свою лошадь и спешился. Найка с Аеси переглянулись. Найка кивнул.

Не знаю, как долго я спал, но теплое солнце разбудило меня. Не полдень, но после. Пока садились на лошадей и отъезжали, никто из нас не разговаривал. При ровном беге лошадей мы добрались бы до леса еще засветло. День был жарким, воздух влажным, а мы наехали еще на одно поле брани, след какого-то давнего сражения, с разбросанными повсюду черепами и костями, а также частями доспехов, не взятых в качестве трофеев. Черепа с костями привели к кургану высотой с двухэтажный дом в сотнях, может, двух шагах справа от нас. Курган из древков копий, другого поломанного оружия, щитов, погнутых и треснувших, и костей, дочиста обглоданных от мяса и сухожилий. Аеси остановился и натянул поводья.

Он разглядывал курган. Я ни о чем его не спрашивал, Найка тоже. Из-за кургана копий появилось убранство головы, а потом и сама голова. Кто-то шагал к вершине. Лицо в маске из белой глины скрывало лицо, кроме глаз, носа и губ, голова женщины была убрана сушеными фруктами или семенами наряду с костями, клыками и длинными свесившимися до самых плеч перьями. Ее груди и живот покрывала белая глина с полосками, как у зебры, а бедра – юбка из порезанной кожи.

– Встретимся у опушки леса, – произнес Аеси и направил лошадь к женщине. Найка прошипел проклятье, какое не могло бы слететь с моих губ. Женщина повернулась и пошла обратно, откуда пришла. Я отъехал и через какое-то время услышал скакавшего за мной Найку.

Мы уже какое-то время ехали по лесу, прежде чем кто-то из нас заметил. От травы и поваленных деревьев буш был слишком густым для лошадей, так что мы пошли на своих двоих.

– Нам ждать Аеси? – спросил Найка, но я, не обращая на него внимания, продолжал идти.

Чем-то этот лес напоминал мне о Темноземье. И не тем, что деревья пробивались к небу, не тем, что растения, пучки трав и папоротники свисали со стволов, подобно цветам. И не тем, что туман стоял такой густой, что казался легкой моросью. Молчание – вот что возвращало меня в тот лес. Тишина – вот что меня беспокоило. Некоторые лианы веревками свисали прямо перед нами. Некоторые загибались обратно и змеями обвивали ветви. Некоторые и в самом деле были змеями. Темнота еще не наступила, зато ни единый солнечный луч не пробивался сквозь эту листву. Только это было не Темноземье, ведь в Темноземье полно было призраков зверья, слышалось воркованье, карканье, повизгивание и выкрики. Тут – никакого рычания, никакого рева.

– Вот дерьмо! – воскликнул Найка. Я оглянулся и увидел, как он соскребает с ноги червей. – Черви распознают гниль, когда та на них наступает, – вздохнул он.

Я перебрался через поваленное дерево, ствол которого был высотой с меня, и продолжал шагать. Дерево осталось далеко позади, когда я заметил, что Найка за мной не идет.

– Найка!

По другую сторону лежавшего ствола его тоже не было.

– Найка!

Запах его был повсюду, вот только дорожки к нему не открывалось. Найка стал воздухом: он повсюду, но – ничто. Я обернулся и успел заметить лишь две широко расставленные ноги, и не успел я разглядеть чего-нибудь между ними, как какая-то белая слякоть влепилась мне в лицо.

Он тянул ее с моей головы, с лица, с глаз, что-то и в рот мне попало, на шелк похожее и совсем безвкусное. Я видел, как шелк с моих глаз опутывал меня, крепкий и блестящий, хотя сквозь него виднелась моя кожа. Бабочка, обернутая в кокон. Руки, ноги – я ничем шевельнуть не мог, как ни старался брыкнуть, топнуть, отодрать или вывернуться. Я был накрепко прилеплен к какой-то слабой ветке, сгибавшейся подо мной. Мелькнула мысль об Асанбосаме, бескрылом братце Сасабонсама, скакавшем вверх-вниз по своему дереву, ветви которого были увешаны гниющими женщинами и мужчинами. Вот только тут ничего не гнило. Я счел это за добрый знак, пока не услышал его над собой и не понял, что жрать свое мясо он предпочитает свежим. Он откусил голову маленькой обезьянке, и хвост той безжизненно сник. Разглядел он, что я смотрю на него, лишь когда в пасти исчезло все, кроме хвоста, его он засосал себе в рот со слюнявым чмоканьем.

– Чпок-чпок-чпок – только это и могут. Я-то, я-то даже голодный не был. Знаю эту милашку-мартышку, вот мамочка-кипунджи [61] Кипунджи – обитающий в Восточной Африке вид приматов из семейства мартышковых. явится искать деточку-кипунджи, я и ее слопаю. Шкодники, такие шкодники эти кипунджи, такая от них сумятица, летают в поисках плодов и такой бардак в моем дому устраивают, да, устраивают, еще как устраивают, всю листву засрали, срут и еще как срут, а моя мамулечка скажет, она сказала бы, мамулечка ничего не скажет, померла она… о, зато говорит она: держи дом в чистоте, не то негодной женщине захочется тебя, вот что она говорит, киппи-ло-ло, вот так она говорит.

Он принялся спускаться по стволу дерева, перебирая руками-ногами, как паук, до того опустившись, что терся пузом о кору. Поначалу я подумал: ни один из гоммидов никак не мог быть такой громадиной. Плечи, как у худого мужчины, со всеми мышцами, а вот в плече рука длинная, как ветвь дерева, да и предплечья вытянулись подлиннее, так что вся его рука была длиннее всего меня. Ноги были такими же длинными, как и руки. Вот так и спускался он ко мне: вытянет до конца правую руку и впивается когтями в кору, поднимет правую ногу, перегнет ее над спиной, над плечами и головой и хватается за ствол. Потом в ход идут левая рука с левой ногой, а пузо трется по стволу. Спускался он прямо над моей головой, спускался задом наперед, поднимаясь до пояса и крутясь телом, почти полный поворот делая, и дотягивался до ближайшей крепкой ветки – сначала левой рукой, потом правой, а потом левой ногой и правой, все еще перекрученный в поясе так, что сразу под талией оказывались его ягодицы, а не пах. Выворачивал, только что не ломая, одну руку и вытягивал спину. Уселся на ветке передо мной, колени его спустились ниже моей головы, а руки почти земли касались. А между ног у него свисал поросший волосами мешок крайней плоти, как у собаки, из него-то и вылетела слизь, какой он мне в лицо залепил. Слизь ударила в ствол дерева напротив и обратилась в шелк. Он переполз на тот ствол и выстрелил шелковой нитью обратно в ветку. Потом, ползая по обеим нитям, руками и пальцами ног соткал нечто вполне прочное, чтоб сидеть можно было. И уселся. Кожа серая, вся шрамами и отметинами покрыта, как речная развилка, до того тонкая, что на конечностях видны были все его кровотоки. Лысая голова с пучком волос на макушке, белые глаза без зрачков, зубы желтые, острые, изо рта торчат.