Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Это так, зато ты единственный, кто не смотрит на меня так, будто я на очереди.

Он подошел вплотную к прутьям, налег на один и немного отогнул его. Она помешкала немного, чтобы не казалось, будто сразу прыгнула.

– Я и вправду любого убью. Разрежь мне грудь до сердца и увидишь, что оно белое. Белое, как небытие.

Она посмотрела на него. Он был почти втрое выше ее ростом.

– Был бы ты и вправду бессердечным, ты бы не понимал этого. Мое имя – Лала.

Говоря Устроителю о желании уйти, Уныл-О́го не рассказал ему, что намерен отправиться на север, потом на восток, ведь кто бы ни пел песни, что пела девушка, его бы не трогало, что он возвышается над самыми высокими. Он не просил продать ему Лалу, зато точно был намерен взять ее с собой. Однако Устроитель вызнал, что новый строй мыслей был творением его сборщицы ставок. Само собой, любовниками они не были, поскольку даже громаднейшая из женщин не в силах была бы отдаться О́го, а эта девушка была мала, как ребенок, и хрупка, как палочка. Этот О́го дорастал до ее головы и заговорил ее языком. На следующее утро Уныл-О́го, проснувшись, увидел, как Синий О́го посреди двора оторвался от ее тела, оставив его раздавленным, растерзанным и тонущим в полнолунии девичьей крови. Уныл-О́го не бросился к ней, он не плакал, он не вышел из своей клетки, он не говорил об этом с Устроителем. А тот сказал:

– Я поставлю тебя против него в последнем бою, и ты сможешь отомстить за нее.

Позже в тот вечер в клетку к Уныл-О́го пришла еще одна рабыня и сказала:

– Посмотри на меня, теперь я буду сборщицей ставок. Меня опустят в корзине.

– Скажи старикам, что будет глупо ставить против меня.

– Они уже свое поставили.

– Что?

– Они уже ставки сделали, большинство на тебя, некоторые – против.

– Что ты имеешь в виду?

– Слух был, что ты сообразительный О́го.

– Говори просто и правдиво, рабыня.

– Устроитель Зрелищ, он рассылает ставки, отправляя рабов, гонцов и голубей, заранее, за семь дней, извещая, что на арену выйдешь ты против Синего и это будет бой насмерть.

До боя шум и гам из колодца делались все громче и гуще, эхо отскакивало от почвы и скал. Благородные господа в благородных нарядах и расшитых золотом тапках по случаю особого развлечения привели с собой несколько благородных женщин, чьи головы украшали уборы, похожие на устремленные в небо яркие цветы. Они сгорали от нетерпения, даром, что во многих боях было немало поломанных конечностей, разбитых голов и хруста свернутых, как у куриц, шей. Некоторые из мужчин уже поругивались, некоторые женщины – тоже. «Выводи Грустноликого!» – орали. Кричали хором: «Уныл-О́го, Уныл-О́го, Уныл-О́го! Уныл-О́го. Уныл-О́го. Уныл-О́го». Синий О́го сбросил черный капюшон и спрыгнул с высокого уступа на возвышение. И выпустил полную грудь воздуха.

Женщины шикали и звали Уныл-О́го. А Синий О́го орал: «Я засажу ему в задницу ветвь ироко-дерева, чтоб изо рта вышла, и зажарю его на вертеле».

Уныл-О́го вышел с западной стороны, из прохода, каким раньше никто не пользовался. Кулаки он обернул полосками железа. Сопровождавший его Устроитель стал кричать:

– Молния бьет, гром грохочет, даже боги бросают сейчас взгляд на это. Заметьте это, милостивые господа. Заметьте это, добродетельные жены и девственницы. Этот день не останется днем, какой кто-то скоро забудет. Кто не сделал ставку – сделайте ее! Кто поставил – поставьте еще раз!

Новая девушка-рабыня спустилась в корзине, и мужчины бросали ей сумки, и монеты, и каури. Кое-что из брошенного попадало в корзину, кое-что девушке в лицо. Уныл-О́го увидел новую девушку-рабыню, спустился на самый низкий уступ, потом стал подниматься с уступа на уступ, сгребая с них брошенные залоги. И только тут дошла до него та поэзия, что пела девушка на языке, какой он не понимал. Язык, на каком можно бы сказать: «Взгляните на нас, об унынии речь мы ведем, а уныние на любом языке словом звучит одним». Кулак Синего О́го врезался ему прямо в скулу, и Уныл-О́го выплюнул витавшую в мозгу мысль. Он упал спиной в воду, которая залила ему нос и не давала дышать. Синий О́го воздел руки, обращаясь к толпе, в какой одни весело подбадривали, а другие шикали: громко, когда уши Уныл-О́го появились из-под воды, и неясно, когда он вновь погрузился в нее. Синий О́го топал по кругу на возвышении, резко дергал вперед-назад пахом, будто воздух имел. Он смотрел вниз на Уныл-О́го и заходился в громком хохоте так, что закашлялся. Уныл-О́го хотелось так и лежать, в на-дежде, что вода поднимется, наверное, как в прилив, и поглотит его. Синий О́го отступил и нагнул голову, как бык. Разбежался в три шага и высоко прыгнул. Сложил руки вместе, чтоб обрушить их на голову Уныл-О́го. А тот уперся локтем в грязь и вскочил, встречая Синего боксерским правым свингом. Удар пришелся Синему О́го прямо в грудь, кулак проломил ее и вышел со спины. У Синего глаза полезли из орбит. Толпа стихла. Синий О́го упал и покатился, таща за собою вверх Уныл-О́го. Глаза его все еще таращились. Уныл-О́го ревом огласил стены, рванул руку и вырвал сердце Синего О́го. Тот на миг уставился на него, изо рта кровь полилась, и Синий упал мертвым. Уныл-О́го поднялся и зашвырнул сердце на средний уступ, и все пригнулись, уворачиваясь.

Выбежал Устроитель Зрелищ и обратился к толпе:

– Был ли когда-нибудь победитель так… так грустен, братья мои? Когда он будет побит? Кто остановит его? И чья смерть… я сказал, чья смерть, братья мои… заставит его улы…

Зрители, сидевшие прямо перед Устроителем, увидели это. Железные костяшки кулака, когда они вырвались из груди Устроителя. Глаза Устроителя заволокло белым. Рука О́го рывком вышла обратно, таща за собой сломанный позвоночник. Устроитель осел смятой тряпкой. Рабыня смотрела на все из своей корзины. Весь колодец замер, пока не взвизгнула какая-то женщина. Уныл-О́го метнулся к первому уступу, вышиб деревянную подпорку сидений, и орущие люди покатились прямо на его разящий кулак. Первый, второй, третий. Четвертая попыталась убежать по воде, но О́го сграбастал ее и швырнул на другой уступ, полный народу, сшибая всех. Мужчины и женщины криками взывали к богам и карабкались по лестницам. Еще больше народу карабкалось по тем, что карабкались по лестницам. Однако Уныл-О́го вышиб еще одну подпорку, и рухнули два уступа, один удар, один рывок, один взмах дубины – и тела кучей валились на тела. Один мужчина от его удара улетел в грязь, и та затянула его. Другого О́го втаптывал в воду, пока та кровью не окрасилась. И так он обрушивал лестницу за лестницей, уступ за уступом. Запрыгнул на один из немногих оставшихся уступов, круша, сминая и сшибая всех, бывших на нем, потом перескакивал на другой, потом еще на один, поднялся так высоко, что для того, чтобы убить, вполне хватало сбросить людей вниз. Запрыгнул на верх колодца и поймал двоих убегавших, ухватил их обоих за головы и с маху шмякнул их одна о другую. Какой-то юноша, выбравшись из колодца, нарвался на Уныл-О́го. Юноша и близко не походил еще на мужчину, юноша, богато разодетый, как и его отец, юноша, кому было скорее любопытно, чем страшно. Уныл-О́го взял лицо юноши в свои ладони, нежно, мягко, как шелк, потом рванул его и сбросил вниз. А потом заревел диким зверем. Девушка-рабыня в корзине все еще висела в воздухе. Она не произнесла ни слова.