Джон Норман - Приз Гора

Эллен снова подумала о тех предметах одежды свободных женщин, что ей приходилось отстирывать. Она даже представить себе не могла, как их приспособить на своём теле. Кроме того, у неё не было обуви, и никакой возможности спрятать одежду. Тазы на ночь опорожнялись и переворачивались вверх дном. Тем более, что все вещи были посчитаны, и пропажа чего бы то ни было обнаружилась бы сразу.

Хотя Эллен никогда не выходила за порог дома, она прекрасно понимала, что гореанской рабыни не было никаких шансов на побег, даже если бы ей удалось выбраться наружу. Клеймо, ошейник, одежда, и что ещё важнее не было такого места, куда можно было бы пойти, негде спрятаться и некуда бежать. Законные права рабовладельцев всюду признавались, уважались и проводились в жизнь. За их спиной стояла вся мощь обычаев, традиций и закона. Единственное на что могла бы надеяться девушка в такой ситуации, это смена хозяина. Если бы она сумела ускользнуть от одного владельца и, будучи поймана не была ему возвращена, то, скорее всего, скорее рано чем поздно, оказалась бы во власти другого и, наиболее вероятно того, который будет обращаться с ней с намного меньшими доверием и мягкостью, чем её прежний господин, допустивший ошибку, потворствуя ей и предоставляя незаслуженные привилегии. Довольно неприятно постоянно носить на себе кандалы с шестидюймовой цепью, в которых едва можешь переставлять ноги. Впрочем, куда хуже было бы вернуться к прежнему хозяину, что для невольницы может окончиться изуродованным лицом или подрезанными сухожилиями. У гореанской рабыни нет никакой практической возможности освободиться или заработать себе свободу. Она — рабыня, просто и категорично. Её свобода, если она всё же должна получить таковую, всегда находится в руках другого. Однако есть такое гореанское высказывание: «только дурак освобождает рабыню».

Эллен снова задумалась об одежде свободной женщины, и вздрогнула. Даже надеть такую одежду для такой как она, насколько она знала, могло быть сочтено преступлением, караемым смертной казнью.

Нет, Эллен не думала о свободе, поскольку прекрасно сознавала, что на этой планете, это для неё невозможно в принципе. Тем более, и это было куда значимее, она сама знала, что является рабыней. Это было то, чем она была и хотела быть. Это было правильно для неё. Много лет она была свободна, и что? Конечно, она узнала, и поняла, и насладилась всем, чем такая свобода могла наградить её. Не было ничего в такой свободе, что было бы неизвестно или незнакомо ей. Свобода, сама по себе, хотя и является бесспорно драгоценной и, несомненно важной, но очевидно больше подходит мужчинам, которые, как она теперь поняла, встретив настоящих мужчин, были естественными владельцами женщин, для последних скорее была своего рода абстракцией, возможностью, пустотой. Для женщин она могла бы быть не больше, чем беспочвенной тоской, приглашением в никуда. Конечно, многие из тех, кто на Земле наиболее бесстыдно эксплуатировал риторику свободы, фактически никакого недостатка свободы не испытывали, скорее они использовали такую риторику, давление и уловки лишь затем, чтобы иметь товары, незаслуженные преимущества, особые привилегии и прочие выгоды, вроде экономических ресурсов, престижа и власти. На поверку их требования свободы сводились к получению наибольшей политически мотивированной, но незаслуженной прибыли. Она была свободна, но при этом не была, ни довольна, ни счастлива. Теперь, став рабыней, она начала подозревать, что её истинное удовольствие, её настоящее счастье, могло лежать в совсем иной, неожиданной плоскости. Это был вопрос простого эмпирического факта. Его решение в целом, не было следствием особой программы выработки условных рефлексов, возможно, одной из бесконечного их количества, или неизбежным результатом некого, предположительно, самоочевидного, не требующего доказательств суждения, или некой, предположительно, априорной теории, но мира, природы вещей, простого эмпирического факта. Так может, свобода не была идеалом для всех. Неужели, это настолько невозможно было понять? Неужели трудно было понять тот факт, что люди могут отличаться, что мужчины и женщины отличаются друг от друга? Ведь они даже выглядят по-разному. Насколько нужно было быть слепым, какие усилия прикладывать, чтобы пытаться не замечать этого. Что если то, что хорошо и правильно для одних, не будет таковым для других? Что если это зависит не от политики и чьих-то взглядов, не от культурных акциденций и особенностей эфемерной исторической ситуации, но от других вещей, например, природы, правды, фактов. Возможно, у людей тоже есть природа, как и у всех других существ. И если так, то каков её характер? По-видимому, чем бы она ни была, это будет факт касающийся её самой. Эллен признавала, конечно, что свобода не была абсолютом, и что даже на самых свободных, если можно так выразиться, налагались бесчисленные ограничения. В лучшем случае свобода была относительна, даже для свободного. Но эти соображения не были релевантны тому, что касалось её самой больше всего. Она была свободна. Она знала, на что это походило. Она попробовала это и сочла это желанным. Она была свободной, свободной и одинокой, свободной и нежеланной, свободной и не замечаемой, свободной и никому ненужной, свободной и ужасно несчастной. Что-то внутри неё самой просило принадлежать, фактически, быть побеждённой и обладаемой, что-то внутри неё кричало о желании любить и служить, полностью и беспомощно, отдать себя целиком, полностью, тотально и беспомощно другому. Но её мир отказал ей в такой свободе. Он отрицал крик, рвавшийся из глубин её сердца. Он приказывал ей не слушать своё сердце, отрицать это, отрицать отличия, он требовал от неё быть подобной мужчине. В одной свободе ей было отказано, а в другой свободе она не была свободной. Одну свободу ей приказали отрицать, а другую наложили на нёе на основании закона. Она не могла отбросить свою свободу, даже если бы очень захотела это сделать. Несомненно, свобода была драгоценна. Но помимо неё была ещё и любовь. И она не желала прохладных отношений, которые могут существовать между партнерами, договорившимися о совместном проживании. Понятие демократии для двоих было абсурдно. Можно притворяться, что абсолютное равенство может быть наложено на абсолютно неравных, но это никогда не сможет быть чем-то большим, чем уловка. Этот миф придётся огораживать огромным множеством соглашений, санкций, правил и законов, иначе он так и продолжит оставаться биологической шуткой. Это просто фарс, утверждать, что постулат об абсолютном сходстве и равенстве может быть рационально наложен на существа настолько отличные друг от друга, как мужчины и женщины. Утверждать будто бы абсолютное равенство, за исключением, несомненно, равенства в заслугах или ценности, могло бы существовать между абсолютно неравными, настолько разными существами, как мужчина и женщина, было бы в лучшем случае бесполезным социальным ритуалом, а в худшем патологической ложью, которая, если к ней отнесутся серьезно, если начнут действовать в соответствии с ней, будет иметь крайне вредные последствия для генофонда, а в дальнейшем и разрушительные последствия для всего вида, поставив его на грань вымирания. Но в то время мысли Эллен были далеки от таких глобального масштаба соображений. Её познаний в социологии и истории, достаточно глубоких, надо заметить, вполне хватало ей, чтобы понимать, хотя она ни за что не осмелилась бы даже упомянуть об этом на своих лекциях, что человеческое счастье, по статистике, не имеет никакого существенного отношения к свободе вообще, скорее оно является функцией того, что человек делает то, что он хочет делать, и это укрепляет и поддерживает его социальные ожидания. Последнее время Эллен всё чаще задумывалась, не была ли она ужасной женщиной, из-за того что она хотела любить, хотела служить, полностью и беспомощно, из-за того, что она стремилась быть нежной и покорной, из-за того, что она хотела сделать мужчину счастливым, доставлять ему удовольствие, из-за того, что она хотела буквально быть его, принадлежать ему, быть его полной собственностью, чтобы он владел ей всеми доступными способами. Её мучил вопрос, было ли это так ужасно, желать отдать себя полностью, беззаветно любить. Казалось, в её сердце уже в то время начало разгораться, сначала по-своему слабое, как тоненький язычок пламени, не до конца понятное, желание познать самую глубокую любовь, самую полную любовь, самую беспомощную и подчиняющую чужой воле любовь — любовь рабыни.